Даши Намдаков: «Хранительница» — в Татарстане, будет установлена в Казани»

— Здравствуйте. В эфире радиостанция «Эхо Москвы», программа «Мнения», сегодня мы будем говорить в формате «Большого повода». И я с удовольствием представляю нового героя нашей программы — это скульптор, художник, ювелир, член Союза художников России Намдаков Даши. Я вас приветствую.

— Добрый день.

— Очень много информации о вас, самой разной, о ваших работах. Мировая известность, и в общем вот эти все вещи уже много лет происходят применительно к вам. Говорить, несомненно, есть о чем. Давайте начнем с самого детства. Я вот в «Википедии», там есть статья, посвященная вам, очень много информации обнаружил. И вот, папа ваш тоже был творческим человеком?

— Да-да.

— И весь род, я так понимаю, тоже был такой. То есть вы потомственный человек искусства, скажем так, или, может, это не так выглядит?

— Не было профессиональных художников, обыкновенная деревенская семья. Где там быть художникам? Просто есть художники, которые в душе, он тархын.

— Кузнец, да?

— Да, в буквальном смысле, если перевести. Но это слово не отражает буквальный перевод, смысл. У нас, конечно, атмосфера была уникальная. Отец любил очень [свое дело], так как он был мастером, у него были всякие разные инструменты. У нас были мастерские, где просто на каждом месте лежали то какие-нибудь специальные инструменты, то токарные дела, потом напильники, чего только не было. И если возникала какая-то проблема техническая, все приходили к отцу. Сначала отец этим занимался, потом братья вырастали, они помогали. А я, так как из братьев четвертый, самый младший, до меня очередь доходила — чайник наладить или лампочку вкрутить. Не все же умеют это делать. В общем, в такой атмосфере росли. Но отец у меня увлекался, кроме технических вещей, живописью. Я помню — в его шкафчиках лежали высохшие масляные краски, кисточки, просто в памяти остались, тюбики. Но он красил, я помню, когда я совсем был маленький. Потом интерес к этому пропал. Он очень увлекался коврами, в пору моего детства он ткал ковры. Очень много мы занимались чеканкой, резали по дереву. Его приглашали в Иволгинский дацан. Он приезжал, и здесь с мастеровыми людьми делали, украшали этот дацан. И вот он резал здесь будд, маленькие скульптуры, которые сейчас мы видим в Иволгинском дацане. Прошло уже много лет.

— Именно его работы там находятся?

— Да-да. Уже много лет прошло. Мы недавно были с отцом, когда приезжало какое-то телевидение. И мы с отцом были в Иволгинском дацане, и хамбо нас провел в закулисье. И он показывал, и отец узнал часть из них, что это его работы. Потом еще мы писали, отцу была заказана буддийская живопись, там же все в канонах.

— Ну вот написано, что картины танка в том числе он писал, это по заказу?

— Да, и они много лет висели, одна, помню, висела внутри, две — висело справа и слева много лет. И отец, и старшие братья писали это все, и нас, маленьких, с тех пор подключали к этому процессу, потому что отец считал богоугодным делом и что каждый из нас должен буин делать.

— Папа работал вообще кем?

— Он работал многофункциональным человеком на самом деле. Он построил электростанцию, он был электриком, из дизель-генератора распустил по домам сеть. В основном его функция была электрика, а так, в принципе, я думаю, что колхоз держался на нем, потому что и тракторы, и техника, и сельхозтехника — если с ними что-то случалось, все прибегали к нему. А у отца ум такой изобретательный, он выписывал журнал «Наука и техника». При всем при том, что он военный ребенок и у него официальное образование — один класс. При этом он читал глубокую специфическую литературу по физике, особенно технические дела. Он очень глубоко вникал во все это.

— Самородок такой.

— Ну да.

«Долгие годы меня не покидала обида за интернат, в котором я вырос»

— А вот отношение к религии, к буддизму какое у него было? В советское время это тоже ведь все не поощрялось.

— Родители — очень глубоко верующие люди. Отцу сейчас 88, матери — 84, очень глубоко верующие. Мы в этой атмосфере выросли. В принципе, у нас у всех была одинаковая среда в нашей деревне, это Хилокский район, деревня Укурик. В этой деревне мы выросли, все, естественно, буддисты. Это глубоко в нас сидит. Может быть, мы не так грамотны, как те, кто пришел в буддизм осознанно. Они, конечно, пришли просто через литературу, через понимание, созревали, доходили до этого. А мы как бы с молоком матери пришли. А в отношении буддистов, которые пришли к этому, мы безграмотны.

— Все пути хороши, главное — чтобы они вели к основной цели. В «Википедии» достаточно откровенные строки написаны, что вы попали в интернат. И тот ваш богатый мир, который дома был составлен, он был забит, зажат в искусственные какие-то рамки, и вы постоянно были в депрессии. Это даже привело к какому-то заболеванию.

— Я сам «Википедию» не читал, я не знаю, что там пишут, я вообще не люблю читать все, что про меня пишут. Каждый раз получаешь какой-то негатив. Я сейчас очень взрослый человек. Долгие годы меня не покидала обида за интернат, в котором я вырос, он находится на станции Мозгон. Сейчас я понимаю, что я должен быть благодарен интернату, он нас спас. Потому что у нас восемь детей, родители работали в колхозе. Все понимают, взрослые люди знают, что такое работать в колхозе. И вырастить восемь детей — это было мегасложно. А нас автоматически отдавали в школу. Возможно, понимая, что есть интернат, наши родители и рожали детей. Потому что знали, что государство поддержит, и мы с 7 лет уходили в школу, и до окончания школы деревенские дети жили в этом интернате.

Сейчас я очень хорошо понимаю: самое важное — то, что мы прошли эту школу, как бы даже школу выживания. Это, в принципе, похлеще армии. Потому что в армию ты идешь взрослым человеком, и это всего лишь два года. А в интернат ты попадаешь с 7 лет, и ты попадешь как бы в армию, и такое, как дедовщина, там тоже все было. Я смотрю на своих ребят, с которыми я вырос, выживаемость у них очень сильная. И самое лучшее качество, конечно, — это дружба. Вот мы — те, кто вырос в нашей деревне, мы очень дружны. Потому что те, кто лет на 10 старше, ну, по крайней мере, в школе застали: мы в начальных, они в 10-м, или наоборот, мы друг друга знаем. Жили в одном доме. С одноклассниками мы вообще как одна семья. Даже больше были [близки] в интернате, чем в своей семье: у папы, у мамы. Соответственно, эта дружба очень крепкая.

Вот буквально позавчера я приехал из деревни. К нам приезжала монгольская группа съемочная, и их 12 человек. И они поехали: здесь поснимали, там пообщались, потом они поехали снимать деревню. И так как у меня родители живут в городе, у нас есть дом отцовский, где живет племянник, а так встретить такую толпу, со мной еще сколько людей, семья со мной едет… В общем, мои одноклассники, ну, как правило, когда я приезжаю, одноклассники собираются с женами, с детьми. И какая бы толпа ни была, они встречают, кормят, посуду убирают, общаются с гостями, интервью дают, потому что съемочной группе тоже интересно, как мы вместе росли и прочее. Вот такая у нас всегда атмосфера. Когда мы делаем очень большие праздники, недавно мы делали районный праздник, у нас собиралось столько людей, и все это в принципе держалось на одноклассниках.

— Это дорогого стоит, так долго дружить.

— Я это безумно ценю. Потому что я понимаю, что это такой эксклюзив, который подарен судьбой.

«Резал сначала попроще вещи — пистолеты, потом стал делать посложнее — типа оленей или зайцев»

— Когда вы поняли, что ваша сфера — это искусство, творчество или это так же органично, как буддизм с детства?

— Это было абсолютно органично. Я не знал, что существует профессия художника, скульптора. Я знал, что это мое. Сестра как раз недавно рассказывала съемочной группе, что я с малых лет сидел и резал изделия. Резал сначала попроще вещи — пистолеты, потом стал делать посложнее — типа оленей или зайцев. Зайца было проще сделать, чем оленя.

— Животное сложнее, чем оружие, да?

— Да. И я резал из дерева. Сестра старшая постоянно за мной убирала, с одного стола выгонит, а я уже на другом успел насорить. И таким образом мы с братьями, сестрами выросли в этой атмосфере. Вот отец нас всех вовлекал, мы постоянно с ним чеканили, красили эти буддистские холсты, мастерили, что-то изобретали. Была такая естественная атмосфера, которую сложно создать искусственным образом.

— А братья и сестры тоже по творческой стезе пошли или по-разному?

— Нас в семье восемь [детей], я вот шестой. Сначала идут три брата: 1955 года рождения мой старший брат, потом практически через каждые два года мы рождались. Три брата сначала идут, потом две сестры, потом я и еще две младшие сестры. Я думаю, что на самом деле природные данные к рисованию есть у всех, у кого-то более выраженные, у кого-то меньше, но двое из моих старших, я думаю, точно талантливее меня. Кто-то там послабее, но профессионалом стал. Моя сестра окончила в Москве училище художественно-театральное, потом некоторое время работала в оперном театре. Кто-то там педагогический окончил, кто-то медицинский, старший брат — ювелир. Разные специальности. И в какой-то момент я понял, что надо собрать всех вместе и окунуться в детство. Потому что мы все по этой атмосфере, которая была в детстве, ностальгировали. Встречаемся и все вспоминаем, вспоминаем, как это было здорово! И я начал задумываться: «Как же тогда было здорово, а почему мы не можем эту атмосферу вернуть?» Сначала это казалось нереальным. Мы пообщались, и решили сначала с сестрой, потом вторая подключилась, третья, а потом мы все начали заниматься проектом, который, может, многие знают, называется «Кукла семьи Намдаковых». Сейчас этот проект получился очень успешным и интересным, разные галереи, музеи приглашают, и за рубежом мы были с этим проектом. И сейчас вся семья в этом деле задействована, подключена, и они живут в атмосфере творчества. Я вот вижу, как они изменились. Если раньше, когда занимаешься не своим делом, в глазах этой искры не было. Сейчас вот глаза горят у всех, есть интерес к жизни. Они занимаются интересным проектом.

— Но это для всех стало каким-то основным занятием?

— Четыре сестры и старший брат в это дело вовлечены.

— Это совершенно удивительная история.

— Кроме этого, папа, мама в этом деле. Просто папа сейчас совсем старенький стал, ему уже сложно участвовать в этом проекте, но мама участвует, потом племянники в это дело вовлечены. Они и художественные институты оканчивают, на архитекторов учатся.

«Для меня это очень важно. Я думаю, для меня язык — это стержневое явление»

— У вас династия продолжается. Еще раз к «Википедии» обратимся, там написано, что до 7 лет вы не говорили на русском, только на бурятском языке.

— Это нормально, естественно было.

— Как процесс изучения русского языка давался? Насколько это было сложно? И такой вопрос задам, может, немножко странный: состоялся бы Даши Намдаков, если бы он, допустим, родился городским мальчиком и не знал родного языка (ну много таких бурят, которые не знают языка), и вот насколько это важно — знание языка — для вас как художника, скульптора?

— Для меня это очень важно. Я думаю, для меня родной язык — это стержневое явление. По поводу русского языка, в деревне наше поколение очень плохо знало русский. Когда мы пришли в интернат в первый день, нам воспитательница вытащила одежду и что-то там говорит. Ну, наверное, объясняла, что вот это нам надо носить, вот это надевать, вот вам рубашка, это пиджак, это штанишки, носочки. Мы так переглядывались: «Е-мое», — думаем. Вот такой уровень знания у нас был русского языка. Ну понятно моментально, может быть, уже через два месяца говорили. К концу первого класса думали, что уже очень прилично говорили.

— А почему там по-русски говорили? Потому что там сменный народ был или как?

— Ну это же интернат, мы же получали и учили букварь. Когда пришло время изучать английский язык для жизни, а так как в школе его не было, там у меня был немецкий, и в институте был немецкий… И вот когда пришло время изучать английский, я понял, что мозги уже совершенно не те. Память уже другая.

— Ну если есть время погрузиться в атмосферу языковую, то и здесь все получится. Ваши работы выполнены в технике художественного литья, ковки, смешанной технике, произведения из бронзы, серебра, золота и меди, драгоценных камней, а также кости бивней мамонта, конских волос, дерева. Какой материал самый любимый? К чему лежит больше душа?

«Огромное удовольствие получаю, когда занимаюсь большим проектом, монументальным»

— Я увлекался разными материалами, начинал с дерева, потому что это самый доступный материал. Потом перешел, когда был студентом, мои ребята, приятели по институту, научили меня обращаться с костью мамонта, такой великий материал, и я очень им увлекался.

— Его много вообще?

— Он есть. Конечно, сейчас уже в меньшей степени. Но раньше он был более доступный. Ну если он мог быть доступным для студентов. А к металлу я уже пришел будучи взрослым человеком, потому что металл мало кто отливал. Практически художественное литье вообще не отливали. Это просто была группа энтузиастов, которые это дело поставили. Благодаря чему у меня появилась возможность лить бронзу. И когда я научился лить бронзу, я забыл про дерево, про кость, я вообще редко ее использую, а так в сухом остатке я сейчас занимаюсь только бронзой, мне уже неинтересно заниматься золотом, серебром. И я перешел только к бронзе.

— Почему именно бронза?

— Бронза мне позволяет делать большие объекты, монументальные проекты. Огромное удовольствие получаю, когда занимаюсь большим проектом, монументальным, это все-таки размеры, я получаю огромное наслаждение. Даже эти каникулы, в которые я обычно отдыхаю. Каждый июль месяц я приезжаю на родину, а тут я делаю один проект для города Красноярска, в котором учился. И вот все лето, все каникулы я провел в мастерской, где, собственно, мы с вами и познакомились.

— Да-да, очень интересно посмотреть, как это все возникает, создается, на какие-то готовые работы, но об этом мы еще поговорим обязательно во второй половине нашей программы. Ваши работы хранятся в фондах Государственного Эрмитажа, Российского этнографического музея в Санкт-Петербурге, в Музее искусства народов Востока, Музее современного искусства в Москве, в музеях многих стран мира, тут перечислять — голова закружится от масштаба. Меня интересует творческий путь человека. Когда этот переход состоялся, когда вы поняли, что вы востребованы, что не надо вам предлагать, показывать свои работы? Когда уже пошел обратный процесс? Сколько времени этот путь занял?

— Начало пути — детство. В отличие от других людей, которые приходили к профессии в уже более взрослом состоянии.

— В старших классах размышляли, куда пойти.

— Да, у меня такой вопрос не стоял, потому что выросли в этой атмосфере. Потом институт, до него, конечно, огромный путь. Когда я приехал в город, в Улан-Удэ, уже после окончания школы…

«Советская академическая школа сильная и авторитарная, и очень непросто быть индивидуальным»

— Почему именно Улан-Удэ?

— Потому что мои родители здесь дом купили, и мы переехали. Я начал искать профессиональных художников. Для меня, для деревенского парня, даже это было сложно сделать, потому что я тут услышал, что существуют Союзы художников, есть художники, которые оканчивают институты. Для меня это были боги, от них до меня дистанция — как до луны. И из нашего простого достаточно круга общения у нас не было никого, кто занимался бы профессиональным искусством. И наш земляк, он был хамбо, я его случайно встретил в городе, и он сказал: «Я иду сейчас к художнику Геннадию Георгиевичу Васильеву, пойдем, я тебя познакомлю». Таким образом я оказался впервые в профессиональной мастерской уникального художника. Сейчас я смотрю на творчество Геннадия Георгиевича, в то время он был не зашоренный этой академической школой, он делал уникальные вещи, и это, конечно, просто космос. Он недооцененный художник почему-то, при всем при том, что он академик. Он на самом деле уникальный, и таких не так много в России.

Мы с ним познакомились, пообщались. И таким образом я начал потихоньку отходить к нему. Он меня особенно ничему не учил, я просто смотрел, как он работает, и это то же самое ощущение, что [и в детстве], родители меня никогда не воспитывали, потому что никто не наседал на меня и не говорил, что вот это делать, вот то делать. Мы смотрели на них и таким образом стали людьми. Так же с Васильевым, я ходил, смотрел, как он работает, и это, как оказалось, лучшая школа. Он, наверное, научил неординарно мыслить. Обычно существует клише. Российская советская академическая школа, она очень сильная, и она авторитарная, и очень непросто быть индивидуальным. И он меня уже понял, я говорил, что хочу учиться, и он посодействовал, написал записку своему другу, который был завкафедрой скульптуры в Красноярском художественном институте. Таким образом я поступил в художественный институт и там начал учиться. Я окончил его, это дало мне право [называться] профессиональным художником, я получил диплом.

— Учиться было легко и интересно или сложно?

— Мне было очень сложно учиться, потому что я поступил слабеньким. Если в те времена в художественный институт поступали уже после художественных школ, люди туда ходят по 5—6 лет, потом оканчивают художественное училище — 4 года, потом только на первый курс института, чего у меня не было. И когда я поступил, я был слабенький. И конечно, природа была сильная. Где-то через год я понял, что я уже догнал, а второй-третий курс — результаты были другие уже.

— Вы сказали об авторитарной советской академической школе. У меня такой вопрос: можно ли проводить границу между советскими художниками, скульпторами, которые в Бурятии работали, и уже в постсоветской России? Вы ведь начали уже в 90-е годы работать, и смогли бы вы таким образом мыслить, как вы мыслите сейчас, создаете? Это производит яркое впечатление — ваши работы, и я с трудом представляю, как они там, в советский период, могли бы быть осуществлены.

— Тогда, конечно, было бы сложно, потому что существовали художественные советы, соцреализм, они, конечно, заклевывали любого, кто иначе мыслит, это было бы нереально.

— Либо надо было бы подстраиваться, я думаю.

— Хотя Геннадий Васильев, о ком мы говорили, он был не академическим.

«Я вообще очень деликатный человек, неконфликтный, я думаю, у каждого своя правда»

— Давайте о ваших работах поговорим. Во многих странах они появляются в знаменитых местах. Вот Алексей Венедиктов рассказал историю. Замечательно вы ему подписали обложку журнала, когда он совершенно случайно в Лондоне наткнулся на вашего Чингисхана, и он его поразил. Он сразу понял, что это необычно и выбивающееся. А потом здесь вы буквально познакомились в Улан-Удэ, и по этому поводу он рассказал очень интересную историю. Один из таких проектов, о котором несколько лет говорят, причем какие-то копья ломаются, споры. Это про монументальное произведение «Хранитель Байкала». Я видел его на фотографиях, сложно составить впечатление, потом увидел у вас в мастерской уже готовое. Меня поразило, и, глядя с трех метров на восьмиметровую композицию, был в полной уверенности, что это реально рассохшееся большое дерево, то есть такое уже белешенькое, какие-то там чешуйки коры, а когда подошел, увидел, что это металл, ну просто фантастика. В планах установить на мысе Хобой, на острове Ольхон, да? Как эта история возникла вообще, вот эти взаимоотношения художника, как правило, это контакт с властью, — вы придумали и потом предложили или Иркутская область вышла на вас с этим предложением? И что сейчас происходит, потому что мы слышали, что есть некие протесты, что вот нельзя это там устанавливать по каким-то там сакральным причинам.

— История этого проекта, она длинная. Мне исполнилось 50 лет, и мы с семьей думали, как обычные люди, надо собрать гостей, родственников, друзей и справить юбилей. И когда начали думать по этому поводу — это оказалось сложно реализовать, потому что география моих друзей большая, собрать всех в одно место оказалось нереальным, и мы пообщались и решили сделать все наоборот. И мы решили сделать что-то в подарок родине. Таким образом, я начал думать, что это должно быть. И родилась идея после общения с духовными учителями сделать нечто сакральное для родины. И идея «Байкал-Бавэй», если буквальный перевод «Отец Байкал», а так — «Хранитель Байкала», более понятное людям. Я задумался над историей, приехал в очередной раз на родину и начал искать место, где бы его установить. Сначала я облазил весь бурятский берег, и мне нужно было что-то такое, что меня зацепит, я должен был получить знак. Я все лето лазил по бурятской стороне и ничего не нашел. Поехал в Иркутск, на ту сторону, там тоже нет ничего, поехал на Ольхон, поселок Хужир, и там тоже ничего, не чувствовал я знака какого-то. И вот, когда мы уже поехали с ребятами на Хобой, я впервые был на этом мысу. Когда я поднялся, я был потрясен видом, и у меня что-то внутри начало клокотать, как будто что-то застучало. И я понял, что это вот сигнал, которого я ждал. Я достаточно чувствительный к таким вещам человек. До того, как это место не нашлось, я рисовал эскизы, и у меня ничего не рождалось, а тут когда понял, что вот это место, откуда я получил сигнал… Я приехал в поселок Хужир, переночевал в гостинице, утром за завтраком эскиз прям как будто вылился на бумагу, это меня тоже потрясло, я практически полгода рисовал по этому поводу.

— Идея-то была именно в Байкале?

— Мысль была, а эскиз не появлялся, в каком виде это должно быть. И тут раз — и оно выскочило, и я аж подпрыгнул. Мы сидели с женой, и я говорю: «Смотри, вот само выскочило». Идея появилась, эскиз появился. И я начал думать, как его реализовать. Во-первых, я клич кинул своим ребятам, с которыми я работаю, кто хочет поучаствовать в таком проекте — это такое богоугодное дело. Ну как отец нас учил, когда вот мы писали эти буддийские танки. Съехались ребята, и мы начали реализовать этот проект, лепить. Потом я связался с моим другом из галереи Бронштейна, с Виктором, которого я тоже позвал в проект, говорю: «Если тебе интересно, можно участвовать». Он участвовал как спонсор проекта, он с удовольствием согласился. Мы такой командой его реализовали, ну а потом были люди, которые не согласны с этой идеей. Дискуссия началась очень горячая. Я прекрасно понимаю этих людей, я вообще очень деликатный человек, неконфликтный, я думаю, что у каждого своя правда. Я сейчас просто выжидаю, не предпринимаюникаких действий по этому поводу: настоять на этом либо наоборот. Недавно я встречался с хамбо-ламой, он говорит: поставь на Бурятской стороне, мне эта идея тоже нравится. Сейчас я жду, что это само собой утрясется. Я разговаривал и с губернатором Иркутской области, и с министром природы, на что он сказал, что с удовольствием примет в подарок эту вещь. Этот проект некоммерческий, это проект наш, который мы просто дарим родине, и губернатор был согласен. После того, как волна поднялась, мы отошли и сейчас ждем решения, я сказал, будучи недавно в Иркутске: «Если у вас есть желание, я готов, если нет, то варианты есть».

— Какие-то сроки вы обозначили для себя или для них?

— Нет. Я никуда не спешу. Если эту скульптуру не взорвут, не расплавят, не закопают в землю или не утопят на дне какого-нибудь водоема, то она простоит 2 тысячи лет. Мы знаем артефакты, которым 2 тысячи лет, и они, может, повредились, а так бронза — вечный материл. Мы никуда не спешим, и я по-буддистски решил, что это должно само собой найти себе место и встать. Будь это на Ольхоне, на бурятском берегу, это уж как сложится.

Шаймиев мне говорит: «Ты помнишь, я предупреждал — будет скандал!»

— Можно сказать, похожая история была в Татарстане в 2012 году с «Хранительницей», то, что вы создали такую скульптуру для города Болгара. Там были такие контраргументы со стороны мусульманского духовенства, которые говорили, как бы ислам так построен, что вот только Всевышний, а все остальное — это уже язычество. А чиновники, с другой стороны, тоже как-то обосновывали, что такие тотемные вещи, и логика в этом есть. Чем эта история закончилась, я так и не нашел. Появилась ли эта «Хранительница», и если нет, то где она сейчас находится?

— Это такая большая история с «Хранительницей». История ее возникновения: меня пригласили с выставкой в Татарстан, и в день открытия приходит Минтимер Шаймиев. Мы ходим по выставке, и он говорит: «Давай-ка слетаем в Болгар». На следующий день мы сели в вертолет, полетели, ходим на таком великолепном берегу на слиянии Камы и Волги, вид просто безумно космический. Сейчас Шаймиев занимается как раз, сейчас же он не президент, восстановлением, в частности, Болгара. И он мне говорит: «Знаешь, у тебя на выставке есть такая скульптура, давай поставим на этом берегу — метров 12». Для меня это вообще подарок. И он мне говорит: «Знаешь, но будет скандал, имей в виду». Я это мимо ушей пропустил, проходит время, я в итальянской мастерской ее вылепил, уже отливаем в бронзе, и вот эта вот модель в глине попадает в прессу. И тут поднялась волна протестов, тем более называется «Хранительницей», типа у нас хранитель в исламе один, сами понимаете кто, и поэтому давайте не будем. Я, естественно, не настаивал. Набираю Шаймиева и говорю: «Такая вот волна поднялась», а он мне говорит: «Ты помнишь, я предупреждал, будет скандал». И тут я понимаю, что такое было. Но мы не установили там скульптуру, долгое время она была неустановленной. И я получаю предложение от властей Лондона — чтобы эту скульптуру установить на год в Лондоне. У них есть такая программа, когда они работы известных скульпторов ставят в центре города на время. Очень классная история. Я с огромным удовольствием согласился, и она стояла там в течение года. И после того как она простояла год в центре Лондона, брали у меня интервью в Казани, и один человек там серьезный говорит: «Теперь это бренд, мы должны поставить ее, но только не в Болгаре». В общем, сейчас они ищут площадку, чтобы ее установить.

— Сейчас она где находится?

— Она в Татарстане, будет установлена в Казани.

— Когда ты слышишь эти истории, какие-то противоречивые ощущения возникают. Потом вспоминаешь, как парижане ругались на Эйфелеву башню, когда они строили. А сейчас образ Парижа без нее немыслим.

— Один серьезный эксперт в Москве мне говорил: «Просто у тебя вещи сильные, если бы они у тебя были никакие, никто бы даже не заметил, что там поставили скульптуру».

— Из зоны комфорта выбивает, но это искусство, я думаю, оно в том числе так должно работать. Еще один проект, о котором говорили, что локация будет или там, или здесь. У главы Бурятии Алексея Цыденова в «Фейсбуке» до сих пор картинка мамонта из вашего проекта, который, видимо, в проекте должен лежать на берегу Байкала. Совершенно огромный, наверное, проект, самый большой. Путину его презентовали, в Подмосковье какие-то планы были в 2012 году, по-моему. Сейчас есть ли намерения его реализовать? И как?

— Проект сложный и трудно реализуемый, он сильный, красивый, но в техническом плане сложный.

— Череп мамонта со стометровыми бивнями, прям дух захватывает.

— Я его делал для Байкала. Это была моя идея, я его рисовал. Эта идея понравилась в Москве, мы презентовали его и президенту, ему понравилось. У него была идея поставить это под Москвой. Ну пока сейчас немножко не до этого.

— Пока он в потенциале находится?

— Ну, даст Бог, состоится. Нет так нет. Я как-то очень легко к таким вещам отношусь. У меня проектов много, где-нибудь да выстреливает, есть чем заниматься.

— Где вы сейчас живете и работаете главным образом? Я был удивлен, когда я так запросто в Улан-Удэ с вами встретился, познакомился.

— В основном я базируюсь в Лондоне уже лет пять.

— Семья тоже там?

— Да, дети, внуки там. Младшая дочка учится в школе, старшая в университете, сын уже взрослый, у него своя семья, он живет между Лондоном и Москвой. Двое детей.

— Италия?

— Да, я бронзу лью в Италии. У меня очень хорошо сложились отношения. Я считаю, что у них лучшие в мире литейные мастерские. Они находятся в городе Пьетрасанта, недалеко от Пизы, Тоскана. Там уже я более 10 лет лью бронзу. И только там. Единственный проект, который я лью не в Италии, это проект для Байкала. И вот для Красноярска я делаю здесь. А так обычно делаю все там. У меня основная мастерская в Лондоне. Лью бронзу и на какие-то монументальные проекты езжу, чтобы ближе быть к литейному цеху в Италии. Часто бываю в Москве. В основном — Лондон, Москва, Италия.

— Гражданин мира, в общем.

— Бурятия, Китай, Нью-Йорк.

— Мы говорили уже о том, что ваши работы во многих коллекциях, во многих городах установлены. Совершенно поразила меня «Царская охота» в Кызыле, сегодня увидел фотографию, там возможности увеличения. В Улан-Удэ нет ничего до сих пор, как-то тоже всплески происходят, набережную проектируем с вашей скульптурой, с какой-то композицией, люди за это голосуют. И постоянно дело не движется, а очень бы хотелось. Тоже один из журналистов, когда узнал, что я буду делать с вами интервью, сказал мне, чтобы я обязательно об этом спросил. Когда же у нас уже что-нибудь появится, чем мы будем гордиться?

— Не пришло время. Я всегда говорю, что это моя мечта, но ситуация не созрела.

— Я думаю, рано или поздно это должно обязательно состояться.

— У меня был подобный пример, я же в Красноярске учился, сейчас я делаю проект для Красноярска. И мы разговорились с губернатором Красноярского края, и он говорит, ты же наш, выпускник нашего института, и предлагает: «Давай сделаем для Красноярска что-то, для имиджа». И я понимаю, что меня ожидает что-то такое серьезное, и это такая нагрузка большая. Сначала надо разобраться с этой нагрузкой, чтобы на тебя ничего не давило в плане, не мешало ни вширь, ни ввысь, нужно абстрагироваться, настроиться и сделать вещь уникальную. Какой смысл лепить подряд одно и то же. Сейчас я делаю проект и понимаю, что он получился удивительный, и сейчас мы закончили лепку, будем сейчас формовать, отливать. Установить должны в январе.

— То есть это к Универсиаде зимней?

— Да.

— А название можно узнать?

— У нее есть несколько версий, но пока мы не пришли к одной из этих версий.

— Но вы же этой идеей поделились с красноярской властью?

— Она не вышла в публичное пространство. Я первый раз о ней заявляю.

«Реальное время».

Просмотров: 954