Кажется, автор «Зулейхи» написала свой лучший роман
Гузель Яхина рассказала «СНТат» о работе над своим третьим романом, во время которой прошла через неприятную адаптацию к «жутким вещам», о креативных беспризорниках, придуманном и непридуманном в «Эшелоне» и о том, когда напишет книгу на современном материале.
«Материал, который я пропускала через себя, был совершенно кричащий. Нельзя было оставить это в себе»
- Гузель Шамилевна, обычно при выборе темы романа у вас присутствует какой-то личный момент. Он был и на этот раз?
- Думаю, такие личные моменты — пересечения с темой голода 1920-х — могут найти многие люди, просто вспоминая историю своей семьи, родителей и бабушек-дедушек. Особенно жители Поволжья. Да, у меня тоже есть такой личный момент, он связан с дедушкой. Дедушка родился в 1909 году, и после 1917 года, в очень тяжелые и голодные времена, отец с матерью сдали его в детский дом. Это была многодетная крестьянская семья, они не могли прокормить всех детей. Потом дедушка стал беспризорником, а в начале 1920-х одним из таких эшелонов, который я описываю в романе, его отправили спасаться от голода в Туркестан. В общем, это такой небольшой кирпичик семейной истории, про который я ничего толком не знаю, кроме того, что вам сейчас рассказала.
И, конечно же, у меня было понимание, что мои бабушки и дедушки очень по-особенному относятся к еде. Нельзя было ни ронять крошки со стола, ни не доедать то, что тебе положили. В 1990-е годы в больших количествах сушились сухари. То есть я понимала, что отношение к еде, к насыщению и голоду у них совсем другое.
- Когда вы решили строить уже третий свой роман на материале раннего СССР, у вас не было каких-то сомнений, вы не опасались, что вас упрекнут в таком временном однообразии?
- Что касается однообразия – нет, таких сомнений не было. А упреки уже звучат (смеется). Конечно, упрекают в конъюнктурности, потому что кто-то, например, увидел специальный выход романа к 100-летию начала голода в Поволжье в 1921 году. Но этих упреков я не боюсь, потому что, во-первых, и в-главных, я рассказываю не о голоде, который длился один год с 1921 года по 1922-й. Я понимаю голод 1920-х годов так, как понимают его профессиональные историки. А именно, расширяя, во-первых, его временные границы до 5-6 лет, с 1918-го по 1923-й, и во-вторых, расширяя его географию. Это не просто «голод в Поволжье» — такое название закрепилось потому, что в Поволжье были самые большие потери, но ведь голод был и в Западной Сибири, и в Украине, и в Крыму, и в Казахстане. 35 губерний по всей стране, 40 миллионов человек (на этой цифре сходятся многие ученые) страдали от него по-настоящему.
Да, выход романа совпал с датой, это прекрасно, но подгадать такое невозможно. Просто потому, что при написании большой вещи ты никогда не знаешь, что и когда у тебя получится. Этот текст задумывался совсем по-другому. Задумывалась повесть, небольшая, камерная, о беспризорных мальчиках 20-х годов. О том, как в Успенском монастыре Свияжска создают коммуну для дефективных подростков. Это реальный факт, такая коммуна действительно там была. И мне хотелось через историю нескольких беспризорных мальчишек, которые внезапно оказываются под влиянием взрослого человека, показать пробуждение их внутреннего мира.
Но эта задумка совершенно перевернулась и вылилась в итоге в роман, большой и с более широкой темой. Почему? Просто когда я начала изучать жизнь и психологию подростков тех лет, я поняла, что они были вылеплены этим временем, они, можно сказать, были производными того голода. Поэтому мне показалось, что тему голода нельзя обойти или как-то просто обозначить. Тот материал, который я пропускала через себя, был совершенно кричащий. И нельзя было его не использовать и не передать дальше. Нельзя было оставить это в себе. Поэтому я решила, что буду писать о голоде, и поменяла главных героев. Мальчишки-беспризорники остались, но как некий коллективный герой, а главным стал взрослый человек. При этом голод, можно сказать, тоже главный герой романа.
Ну и мне по-прежнему интересны ранние советские годы, это время совершенно неисчерпаемо и необыкновенно и, мне кажется, о нем можно писать всю жизнь. Я не знаю, хочу ли я этого, но вот есть пока три романа, и это время меня по-прежнему притягивает.
«Беспризорники были очень, как сейчас сказали бы, креативными детьми»
- Если представить на секунду, что вас попросили придумать слоган к экранизации «Эшелона», какую фразу вы бы предложили?
- О, это очень серьезная работа — придумывать слоганы, это не делается вот так сходу. Я, как человек с рекламным прошлым, не готова решать такие вопросы с кондачка. (позже) «Путешествие из смерти в жизнь» — наверное, в этой фразе можно было бы выразить суть романного сюжета.
- Вы, как Солженицын, специально приглядываете для своих будущих текстов такие слова, как «поболтки», «дотрюхать» и др.?
- Это происходит и специально, и не специально. Погружаясь в документы, книги, воспоминания, газеты, объявления, деловую переписку сотрудников ГПУ, какие-то крестьянские письма в газету тех лет, ты вольно-невольно пропитываешься их лексикой. Ты вбираешь такие слова, как «голдети» — сейчас оно звучит странно, но было обычным для тех лет. Или, к примеру, «соцвос», «детприемник», «эвакоработник» и так далее. Те же «поболтки» — сплошь и рядом, я сидела одно время в Национальном архиве Татарстана, проглядывая документы по детским домам 1920-х годов, и встретила это слово огромное количество раз, детдома в расписках о выдаче продовольствия так и писали: «Получено столько-то поболтков».
С другой стороны, я, конечно же, и специально искала такие слова, потому что понимала, что пишу о беспризорниках, у которых был совершенно особый язык и которые сами занимались словотворчеством. Это были очень, как сейчас сказали бы, креативные дети, с творческой жилкой. Они были особенные, и язык у них тоже был особенный, он позволял им отгораживаться от остального мира. Словотворчество беспризорных детей много изучали в те годы, и я, в свою очередь, тоже его внимательно изучала, чтобы показать в тексте. Какие-то реальные фразы и словечки беспризорных детей оставлены в тексте без изменений. В послесловии я называю некоторые из них, допустим, «Правда ли, что буржуи хлебом паровозы топят», или «Больно важно вы едите, сестрица, ну прямо как Ленин», или «Я тебя научу насчет картошки дров поджарить» — это то, что придумать нельзя. Выражение «Я тебе сворочу рыло и скажу, что так и было» взято из «Красной Татарии» 1926 года, я прошерстила всю подшивку газеты и нашла эту фразу.
Я начитывала словари, шерстила «Словарь русских народных говоров», ища выражения из казанских говоров и диалектов, из свияжского говора, из речи бурлаков. Интересные, звонкие и красивые слова я выписывала, а некоторые из них использовала в тексте.
- Эпизод с пятьюстами пар сапог, которые Деев чудом занял у военной академии, чтобы перевезти детей из эвакоприемника на вокзал, — это ваш вымысел? Или что-то похожее было?
- Да, было похожее. Именно такой ситуации не было, но я читала о подобных случаях, допустим, с арестантами, которых везли в лагерь, уже в системе ГУЛАГа, выгружали из поезда, выдавали им обувь, они в ней шли в баню, возвращались и сдавали ее. То есть с обувью была реальная проблема.
На самом деле в романе много правдивых, невыдуманных вещей, связанных именно с Казанью. Во-первых, это эвакоприемник №1, который располагался в Дворянском собрании, — и это исторический факт. Прежде я не знала об этом, но нашла в документах Нацархива РТ упоминание о том, что главный эвакоприемник города Казани несколько месяцев находился в здании Дворянского собрания, где сейчас располагается ратуша. Мне кажется, это интересно.
Дальше сцена, где Деев вспоминает кормление голодающих прямо с поезда на казанском вокзале, это тоже реальный факт. И то, что случилось после этого – вспышка холеры, множество смертей прямо на вокзале, потому что люди отвыкли хорошо питаться, тоже взято из архива. Или, допустим, ссыпной пункт зерна под Урмарами рядом с Казанью, — действительно был такой пункт с подземными хранилищами, очень большой, объемом в тот самый миллион пудов, куда стекалось зерно со всего Поволжья. Ну а про децимацию в Свияжске я и не говорю, о ней, наверное, знает каждый казанец. То есть в тексте много реального, хотя какие-то вещи кажутся и фантастическими.
«Не так уж просто сделать роман кинематографичным»
- Судя по всему, «Эшелон», как и «Зулейху», будут упрекать в излишней кинематографичности. Вы намеренно писали роман, закладывая этот потенциал киноадаптации?
- Разве ж это упрек — в кинематографичности? На самом деле не так уж просто сделать роман кинематографичным.
Дело в том, что в случае с «Эшелоном на Самарканд» я понимала, что рассказываю об очень тяжелой, просто трагической теме. Материала, который я читала, очень много, он доступен и читать его можно бесконечно. Конечно, он склоняет к такому очень жесткому и правдивому рассказу о том, что было. И был риск и искушение поддаться этому. В частности, в таком ключе, очень правдивом и суровом, написана глава о путешествии комиссара Белой в Чувашию. Если вы читали, вы понимаете, о чем я говорю. Эта глава основана на достоверных фактах, там мало придуманного.
- Это страшная глава, да.
- Да, страшная. Получается такой совершенно страшный текст. Но мне не хотелось, чтобы весь роман был страшным. Поэтому я позволила себе написать какие-то главы в очень реалистичном ключе, без прикрас, а какие-то, точнее основную часть, все же постаралась сделать читаемой, даже интересной. Чтобы читатель не впадал в депрессию с первой же страницы и имел силы читать дальше. Не только силы, но и желание.
Поэтому был придуман сюжет с путешествием, который позволяет перемещаться между точками, подразумевает какую-то активность, появление новых и новых людей и в целом задает приключенческий тон всей истории. Это первое. Второе — это, конечно, мир детей. Этот мир, если его изучать, оказывается не только про бессилие, голодное истощение, смерть этих несчастных детей, он оказывается еще и про очень живое, бодрое, совершенно витальное, про необыкновенную живучесть. Про анекдоты, соленые слова, словотворчество, скабрезные песни, шутки, то есть про лексически яркую тему. Это, конечно, и про их взаимоотношения, про то, как они сбиваются в стаи, поддерживают и держатся друг за друга, не сдают друг друга, как обороняются от мира взрослых и так далее. В этой теме очень много вот такого живого, и это тоже было противовесом теме голода.
Любовную линию я тоже вводила осознанно, понимая, что необходимо давать читателю возможность отдыхать от тяжелого, чтобы на этом контрасте эмоций создавался текст, который, во-первых, интересно читать, а во-вторых, который просто можно читать. И острые, конфликтные диалоги из коротких фраз, и построение сцен, и обилие визуальных образов – все это, конечно, приемы кинематографические, и они введены в роман сознательно, чтобы облегчить и сделать более интересной и живой историю о страшных событиях.
«Я вдруг стала спокойно читать о жутких вещах, от которых волосы встают дыбом»
- Как вам давалась работа над этим романом, как быстро вы его писали?
- Я писала его примерно два с половиной года, из которых примерно год потратила на то, чтобы определиться с темой и сюжетом. Долго начитывала материал, как-то крутила сюжет, потому что никак не получалось то, что показалось бы правильным. Очень долго цеплялась за сюжет о беспризорниках в Свияжске. И в итоге через год разных подходов поняла, что нужно оставлять тему с Успенским собором. Поэтому Свияжск в романе появляется буквально в одном эпизоде. Кстати, может быть, вы даже узнали дом, где происходит встреча Деева с чекистами. Некоторые казанцы из тех, кто читал книгу, его узнали, — это дом с балконом, где выступал в 1918 году Троцкий.
Работа не была простой в том смысле, что материал, с одной стороны, очень тяжелый и требует много сил, с другой, очень быстро возникает ощущение, что психика привыкла к тем страшным картинам, которые постоянно раскрываются в документах. Было ощущение, что ненормальность этого мира, которая сразу бросается в глаза нам сегодняшним, вдруг стала нормальностью. То есть я вдруг стала спокойно читать о голодных смертях, каннибализме, о каких-то жутких вещах, от которых сегодня просто волосы встают дыбом. А когда долго в этом сидишь, случается адаптация. Это очень неприятное ощущение.
- То есть в комиссаре Белой есть немного и от вас?
- Нет, в ней это скорее от тех очень опытных акушеров-гинекологов, детских медиков, педагогов, которых я знала. Это суровое, очень деловое, очень профессиональное отношение к детской жизни я, конечно, подсмотрела. Оно проявляется у тех, кто действительно серьезно занимается спасением детей. Потому что невозможно всю жизнь сгорать от эмоций. Если ты занимаешься спасением детей, ты должен относиться к этому профессионально. Я видела это в знакомых людях и просто художественно переработала и отразила в образе Белой.
В том, что случается в романе с Белой, тоже заложены реальные события. Та же глава о путешествии в Чувашию написана на реальном материале, который достался нам от Аси Калининой, жены номинального главы советского государства Михаила Калинина. Ася Давыдовна профессионально занималась борьбой с беспризорностью и с голодом, у нее даже было неофициальное прозвище «мать чувашских детей», потому что она спасла очень много детей как раз из Чувашии. В «Эшелоне» есть намеки на нее – заведующая эвакоприемником в Казани носит фамилию Шапиро, это девичья фамилия Аси Давыдовны, а у заведующей детским домом в Самарканде, уже в конечной точке путешествия, фамилия Давыдова – здесь отсылка к отчеству Калининой.
О путешествии в Чувашию я прочитала в книге Аси Давыдовны «10 лет работы по борьбе с детской беспризорностью», которая вышла в 1928 году. Это не единственная ее книга, но, на мой взгляд, самая шокирующая. Потому что все эти факты про то, как выглядели детские дома, как эти несчастные дети ползали по полу и ели ладонями суп из котла, как дети в деревнях изображали учебный процесс в школах, потому что были слухи, что при действующих школах откроют столовые, и они сидели в классах, чтобы «заработать» эту столовую, хотя сами уже еле держались на ногах от голода, — все эти факты взяты из книги Калининой.
«Чем старше я становлюсь, тем очевиднее для меня моя татарская часть»
- Вы не так давно говорили, что художественный рассказ о сегодняшнем дне в России сложен, потому что автор волей или неволей вынужден будет делать в нем политическое высказывание. Но в принципе вы не исключаете, что когда-нибудь напишете текст про современность?
- Нет, я этого, конечно, не исключаю. Может быть, я этого даже хотела бы, но просто для этого нужно как-то и созреть, и почувствовать сильную внутреннюю потребность. Пока мне очень интересно заглядывать в события столетней давности, при том, что я не считаю свои романы чисто историческими. Мне кажется, то, что происходят с нами сегодня, — это оттуда. И следы этого зарождающегося советского, которое я описываю, я в себе точно ощущаю. Поэтому у меня нет ощущения, что я занимаюсь эскапизмом, сбегаю в какие-то далекие исторические периоды. Нет, наоборот, у меня есть ощущение, что я занимаюсь тем, что актуально сегодня.
- То есть вы хотите понять, почему мы сегодня такие?
- Да, можно сказать и так. Наверное, когда мы это поймем, мы сможем потихонечку изжить из себя советское.
- Тот факт, что вы по происхождению татарка, как-то определяет ваше писательское естество? Если, конечно, исключить подбор тем.
- Здесь мы с вами ступаем на территорию, где меня уже хорошо поклевали (смеется). Я бы сказала так: я, конечно, ощущаю татарское в себе. И чем старше я становлюсь, тем очевиднее для меня эта татарская часть. Понятно, что писатель пишет «из себя», и в этом смысле национальность автора, несомненно, определяет где-то и выбор темы, и его стиль, и те смыслы, которые он закладывает в тексте. Поэтому каким-то опосредованным образом мое татарское происхождение, несомненно, определяет тексты, которые я сделала.
Что совершенно точно видно в моих текстах, так это география, которую я вывожу из своего казанского детства. Действие всех моих романов либо начинается в Татарии и затем перемещается куда-то, либо оно полностью происходит на берегах Волги, как «Дети мои».
То есть первое – это география, а второе, конечно, интерес к взаимодействию, спору, конфликту, взаимному уживанию, пониманию, отвержению разных культур людей разных национальностей, которые живут рядом. Вот это мне тоже очень интересно, и это во мне тоже, кажется, благодаря Казани. Я выросла в Казани, привыкла жить в таком двукультурном двуязычном мире, и во всех моих романах это разноязычие проявляется. В том числе в «Эшелоне», где в одном поезде собираются дети разных национальностей, мешающие между собой разные языки.
- Как проходит ваш день, когда вы не работаете над текстами? Следите ли в эти периоды за повесткой, в том числе общественно-политической?
- Да, конечно. Это происходит волнами, и вообще написание романа происходит волнами. Очень сложно сесть и писать его несколько месяцев подряд, я так не умею и стараюсь чередовать, тем более что и жизнь, собственно, требует участия в ней. В идеале это график «месяц активной жизни – месяц написания», но так никогда не получается. Но вот это дыхание, что ли, в работе над романом, когда на месяц ты вообще исключаешь себя из активного общения, исключаешь из своей жизни новости и стараешься минимизировать любые эмоциональные переживания, чтобы максимизировать эмоцию в тексте, — оно сменяется движением, встречами, общением, какими-то занятиями. Поэтому я всегда периодически выпадаю из новостной повестки, а потом как-то в нее впадаю.
- Почти два года назад Алексей Учитель говорил, что запуск проекта по книге «Дети мои» произойдет не раньше, чем через год-полтора. Более поздних сообщений об этом я не нашел. Вам что-нибудь известно о перспективах экранизации?
- Насколько я знаю, движения здесь нет, но лучше, конечно, спрашивать об этом непосредственно у Алексея Учителя.
Просмотров: 794