Гузель Яхина: Для меня совершенно непонятно, почему так мало произведений о голодоморе

0e0tvR7lQh0YHPyRt15V-1060x600Известная писательница в интервью Владимиру Познеру на Первом канале рассказала о личной жизни, о том, почему ее третий роман «Эшелон на Самарканд» — это совершенно невыносимая история, порассуждала, кто виноват в трагедии 20-х годов, и объяснила, почему СССР — мифическая страна из прошлого, а Иосиф Сталин – преступник и тиран.

- Первая ваша книга, как и последняя, были встречены недружелюбно многими. Но помимо того, что вы бездарь, что вы графоман, что вы украли тему последнего романа, главное обвинение, что вы ненавидите русских, что вы русофоб. Как вы думаете, почему это так? Что так раздражает так называемых патриотов?

- Мне удивительно об этом слышать, потому что мне казалось, что основной фокус обвинения находится в плоскости исторической, то есть больше говорят об очернении прошлого. Были обвинения в том, что я не представляю жизнь в таежном поселке, что героиня моя обретает счастье в Гулаге, таким образом, оправдывая сам Гулаг. Были и другие голоса, которые говорили, что это очернение прошлого, недопустимое его представление.

Я чего-то подобного ожидала и после выхода третьего романа, который тоже заходит на территорию исторической памяти. Поэтому ваш вопрос о русофобии меня поставил в тупик. Наверное, да, такое есть. Но я получала обвинения и в татарофобии. Главная критика в Татарстане была в том, что я не так представляю татарский мир. Хотела бы добавить, что злые голоса очень громкие, их хорошо слышно, но я, находясь внутри процесса, получаю и большую поддержку.

- Ваша первая книга получила огромный успех, массу переводов чуть ли не на 20 языков. Меня всегда поражают подобного рода нападки. Я живу долго и помню, как в России говорили о разных людях, у которых нет родины, был такой штамп у евреев в основном. Сегодня у нас новая печать — русофоб. Меня это иногда забавляет, хотя ничего интересного в этом нет.

- Тема национального – она больная, и я поняла это на теме татарского национального. Даже мой второй роман «Дети мои» был спокойно воспринят здесь, а в Германии были горячие дискуссии от российских немцев, переселившихся туда. Я уже поняла, что любое национальное вызывает очень разные эмоции.

В третьем моем романе – «Эшелон на Самарканд» тему национального я не педалирую, даже более того, я ее практически исключаю. Потому что можно сказать, что Эшелон – это Ноев ковчег, куда собираются дети всех национальностей. Я специально называю главных героев – мужчину и женщину только по фамилиям, чтобы не было имен и было непонятно, какой они национальности. Роман не о национальном, он о том, как взрослые спасают детей. Не важно, каких они национальностей.

- Я читал одного вашего критика, который написал, что не читал ваш роман «Эшелон на Самарканд», не собирается и другим не советует. Не читал, но имеет мнение. Мне это напомнило давние годы, когда у нас поносили Бориса Пастернака за «Доктора Живаго» и секретаря партийной организации. Когда я его спросил: «А вы читали?». Он сказал: «Нет, но я доверяю партии». К счастью, партии нет пока, которая бы определяла, хорошая книга или нет, но в общем в этом очень много схожего. Тема ваших книг – голод или его результаты. Причем там есть страшные описания. Одна сцена меня совершенно убила, когда женщина, спасаясь от волков, оставляет свою дочь, чтобы уйти с мальчиком своим. Это выдумка или вы встречали такое?

- Я встречала такое, это правда. Я не могу вспомнить где, потому что очень много чего читала. Но этот момент, когда мать выбирает из двух детей и меньшего ребенка она сажает на землю, чтобы волки его съели, а старшего она уводит с собой – это реальная история.

- Я много читал, люблю читать, но есть немного книг, в которых такие сцены описаны с такой силой, что мне трудно было читать. В какой-то момент мне нужно было отложить книгу и подумать. Одна из них – ваша. Мне очень любопытно: когда вы это пишете, что вы ощущаете? Это ведь перед вашим мысленным взором должно быть? Что происходит?

- Происходит все это не в момент, когда сидишь и пишешь. Это происходит гораздо раньше, когда для начала просто погружаешься в тему. Для меня это очень важный этап, он очень длинный. Когда я читаю, смотрю все, исключая художественные тексты. Мне не хочется допускать чужие голоса, картины в голову, когда я создаю свои. Я читаю хронику, мемуары, диссертации. Это все формирует ощущение того времени, из которого я складываю сюжет.

Вы говорите о страшном. Я слышу очень разные отзывы о книге. Есть люди, которые говорят, что это комфортная сказка для тех, кто хочет как-то примириться с прошлым. Я не понимаю, как это. Есть те, кто говорит, что это необыкновенно страшно, я не могу читать. Я ее откладываю, потому что у меня не идет.

Весь процесс написания романа я ощущала себя идущей по лезвию ножа, потому что должна была пройти между уважительным отношением к теме и серьезным рассказом о голоде с одной стороны, а с другой, мне нужно было помочь читателю преодолеть национальную правду, потому что национальная тема – невыносимая.

-  Я где-то встречал, что Лев Толстой говорил: «Если можете не писать – не пишите». У вас это как? Вы разделяете эту точку зрения? Это то, что просто требует выхода?

- Получилось так, что с третьим романом я не то чтобы хотела писать о голоде, не планировала. Но когда начала читать документы, просто услышала, как это кричит. Это были люди, жившие сто лет назад. Они написали эти тексты, а они лежат где-то в архивах Ленинской библиотеки. Я читаю их и понимаю, что эти люди кричат на этих страницах. Это такая тема, которую невозможно впустить в себя и оставить там. Поэтому здесь я просто подчинилась этой теме, поняла, что такое в себе не держат, это невозможно.

- Доступ к этим материалам открыт?

- Абсолютно. У меня не было никаких проблем с доступом к ним. Я сидела в национальном архиве Республики Татарстан, в Ленинской библиотеке, заказывала диссертации по электронным сервисам — их сейчас достаточно. Более того, за то время, которое прошло, я вижу, что многие тексты появились уже в оцифрованном виде в интернете. То есть любой желающий может сколь угодно долго погружаться в эту необъятную, страшную тему.

- Я где-то вычитал, что вы возражаете против того, чтобы ваше имя склоняли. Это так?

- Совершенно спокойно отношусь к любому наименованию. Писатель или писательница, автор или авторка. Я совершенно спокойно отношусь к любой форме своего имени – Гузель или Гузели. Но мне радостно слышать Гузель, потому что такая норма потребления в Татарстане. Если приедете в Татарстан, то Айгуль, Гузель не склоняются. Просто привычка, которая закреплена в нескольких словарях. Если меня спрашивают, как употребить мое имя, я подсказываю, но не настаиваю ни на чем.

- А почему так мало произведений о голоде, как вы думаете?

- Для меня совершенно непонятно. Такие жертвы, такие последствия, причем последствия — это не только умершие от голода, это и беспризорники, которые миллионами бродили по стране, это и венерические болезни, и наркомания, и преступность. Это все последствия голода. И так мало книг об этом. Мне кажется, что ответ может быть в том, что это сложная, совершенно невыносимая тема, на которую сложно писать и сложно читать. Я даже думала, что есть много сказок, но и там в общем-то о голоде очень мало.

- Когда вы знакомились с документами о голоде, у вас не возникло вопроса, почему мы так мало об этом знаем? У вас есть дети?

- Да, моей дочери 16.

- В их учебниках пишут о том, что американцы спасли нашу страну? Может, и не спасли, но Ленин говорил, что мы на грани.

- Я не заглядываю дочке в учебник. Не знаю, что там есть. Скажу только, что мы в школе об этом говорили. Я училась в старших классах как раз в ранние 90-е. Все советские учебники были сложены в библиотеке, а мы занимались просто с преподавателем. Они сами создавали программу и рассказывали то, что считали нужным. Такая вольница была несколько лет. Это была замечательная вольница. Все, что я знаю, что люблю в истории, я получила вот на этих уроках.

С тем, что люди не знают некоторые моменты, я столкнулась после выхода первого романа. Мне стали писать, что о раскулачивании узнали из романа. Мне было удивительно, потому что мне казалось, что я пишу о давно известных вещах. Когда написала о немцах в Поволжье, тоже были письма с благодарностями.

Не знаю, почему мы об этом так мало знаем, но если книга поможет кому-то, то это будет здорово.

- По-вашему, голод 1921-1922 годов, по-другому голодомор, был преднамеренным?

- Я не историк, и мое мнение – это мнение литератора, но я считаю, что это не могло быть преднамеренным. Это настолько нечеловечно, что такого быть не могло. Это преступление советской власти. Этот голод случился на фоне многих ошибок. Наложилась и погодная ситуация, и гражданская война, которая парализовала железнодорожное сообщение. Таким образом, сложились многие факторы и ответственность за это лежит на правительстве. Но это никоим образом не было сделано преднамеренно.

- Но ведь были бунты. Их жестоко подавляли.

- Голодного человека легче подавлять. Это же практически не человек. Голод расчеловечивает, он убивает в человеке все человеческое — национальность, пол, привязанность, семейные отношения, материнский инстинкт. Это все делает голод. Те, кто голодает, действительно стоят на грани.

- Вы сожалеете об исчезновении вашей родины? Я имею в виду СССР.

- Нет. Я была пламенной пионеркой, я любила и Владимира Ильича Ленина, и пионерский галстук. Я с гордостью его носила. Я прожила свое детство в совершенно комфортном состоянии, в согласии с миром, с официальной позицией. А позже, когда для нашего поколения наступил подростковый возраст и мы вошли в эпоху бунта, отвержения всех старых прежних идеалов, то же самое случилось и в стране. У меня было невероятное ощущение совпадения моего внутреннего психологического развития с тем, что происходит в стране. Советский Союз – это мифическая страна, которая осталась в прошлом. Я рада, что ее больше нет. Рада, что мы перешли этот рубеж, что теперь мы живем в другой России. Я никогда больше не ощущала, как тогда, в ранние 90-е годы, когда ты совпадаешь со страной. Мы были подростками, мы бунтовали, мы отвергали родителей, какие-то установки, мы все критиковали — и точно так же все происходило в стране. Это было невероятно круто, когда вдруг вся страна делает это же. Это было такое вдохновенное чувство. И сейчас я могу с интересом, с вниманием, с уважением, с трепетом о Советском Союзе читать, писать, исследовать, но никоим образом не возвращение. Что вы, нет, нет.

- А почему вам не хочется говорить о своем отношении к Сталину? Вы чего-то опасаетесь?

- Нет, я могу сказать. Я считаю, что Иосиф Сталин был преступником. Он сделал много преступлений. И об этих преступлениях я в своих книгах рассказываю. Что здесь еще сказать? Преступник, тиран.

- Действие вашего последнего романа происходит в 1923 году. Книга о том, как на одном из так называемых поездов Дзержинского (Феликс Дзержинский — российский и польский революционер, советский государственный и партийный деятель. — Ред.) вывозили голодающих детей в более сытые регионы страны. Недавно имя Дзержинского возникло опять в связи со спорами вернуть ему памятник на площадь. Вы как относитесь к нему? Все-таки эти поезда спасли огромное количество детей.

- Моего дедушку спасли. Это было в нашей семейной истории. Я свое отношение к Дзержинскому выразила в романе, ближе к концу имя его даже встречается. Мне кажется, в этом проблема советского героя, который одновременно был убийцей. Роман об этом. Люди, которые служили системе, руки которых были в крови, совершали настоящие героические поступки, спасали детей от голода, жертвовали собой в прививочных кампаниях, совершали подвиги во время Второй мировой войны. Эти люди реальные герои, но у них на руках кровь. Этой крови достаточно много. Об этой коллизии я в романе и писала. Для меня роман «Эшелон на Самарканд» об этой двойственности. Мы до сих пор не можем разобраться с отношением к нашему прошлому.

- Вы объясняете, почему вы не пишете о современности. Это интересно, потому что вы пишете романы – выдумки в значительной степени. Но если посмотреть на классиков, не только наших, очень многие писали о современности. Вы объясняете, что в нашей стране государство и политика настолько присутствуют во всем и если писать о сегодняшнем, ты волей-неволей будешь касаться политики и тебя отнесут к той или иной группе. Ну и что? Расскажите об этом, пожалуйста.

- Мне не кажется, что я убегаю от современности в события столетней давности. Ровно наоборот — я пишу о тех событиях, которые влияют на нас сегодня. То, что случилось во время голода 20-х годов, – это влияет на нас. Один маленький пример — беспризорники, которых бросили на улице родители, как они относились к своим детям? В романе есть дедушка Загрей. Его отдали в детский дом из многодетной семьи. Эта семья в 1918 году не могла прокормить всех своих детей. В 20-е годы его отправили в Туркестан, его спасли. Он вернулся обратно в Татарию и стал коммунистом, совершенно яростным. В 1945 году, когда у него родился третий ребенок – мой папа, – дедушка решил, что ребенок в голодное время не по карману, и папу чуть не отдали в детский дом. Вот она – эта цепочка. Для него это была норма. Он не то чтобы жестоко рассуждал. Он считал, что мог разделить ответственность за ребенка с государством. На мой взгляд, это коллективная травма. Это же передается дальше, по поколениям.

- Вы пишете сейчас что-нибудь новое?

- Нет, я пока держу кулачки за то, чтобы были разрешены встречи с читателями. Пока я рассказываю о новом романе. Это занимает все мое время.

- Будете еще писать?

- Я бы хотела написать четвертую историю.

- Вы знаете, что у меня очень тесные отношения с одним писателем. Его зовут Марсель Пруст. В этом году ему исполнится 150 лет. Он просил задать вам пару вопросов. Каким представляется вам счастье?

- Светлым, теплым, эмоциональным.

- А чего вы больше всего боитесь?

- Какой сложный вопрос. Наверное, того, что с ребенком что-то случится.

- Вам нравится ваша внешность?

- Я ей удовлетворена.

- Когда и где вы были более всего счастливы?

- Таких моментов было очень много. Допустим, каждый раз после написания романа наступает момент острого счастья.

- Как вы полагаете, ваши главные достижения еще впереди?

- Я не буду загадывать.

- Из того, что вам принадлежит, чем вы больше всего дорожите?

- Ребенок мне не принадлежит никак, поэтому об этом мы не говорим. Наверное, это три моих романа.

- Как вы полагаете, какова ваша главная черта?

- Ответственность.

- Если бы вы могли встретиться с любым русским писателем, который когда–либо жил, поговорить с ним, кто бы это был?

- Мне на ум приходит Евгений Водолазкин. Я его очень люблю, надеюсь, эта мечта моя сбудется.

- Если вы встретитесь со Всевышним, что вы ему скажете?

- Я буду молчать.

kazanfirst.ru

Просмотров: 747

Комментирование запрещено