Чулпан Хаматова: «Казани моего детства уже нет, но я не хочу ворчать по этому поводу»

«В ТОМ КОЛИЧЕСТВЕ БОЛТОВНИ, В КОТОРОМ ЖИВУ Я И ЖИВУТ ВООБЩЕ ВСЕ ЛЮДИ, СЛОВО ОБЕСЦЕНИВАЕТСЯ»

— Чулпан, в одном из разговоров с журналистами вы сказали, что не любите давать интервью. Это нормально и вполне понятно. Но заинтересовала, что называется, мотивировочная часть. Вы сказали, что такие беседы не интересны ни вам, ни интервьюеру, ни даже читателям. Действительно считаете, что интервью — это просто некий социальный ритуал, в котором вы вынуждены участвовать в силу статуса, и через этот формат невозможно донести до аудитории важную информацию, заявить какие-то позиции?

— Отчасти, безусловно, это так. Потому что глубокие интервью, интервью с журналистом, в котором ты видишь заинтересованность, который может тебя расположить, когда в процессе интервью сама начинаешь отвечать себе на свои вопросы, — это достаточно большая редкость. В том количестве болтовни, в котором живу я и живут вообще все люди, слово обесценивается…

Вот меня спрашивают о добре и зле, сегодня я думаю так, а завтра даже не могу отвечать за свои слова, потому что жизнь вывернула куда-то в другую сторону. Поэтому, наверное, из серии таких подробных исследований это имеет место. А в жанре современной журналистики, мне кажется, это просто трата всеобщего времени. Моего, вашего и потом уже читателя, который, счастье будет, если он узнает что-то новое и ему это как-то поможет, но, мне кажется, это очень редко происходит.

— Но ведь о вашем теперь уже знаменитом благотворительном фонде «Подари жизнь» люди узнали в том числе и благодаря тому, что вы об этом часто говорили с телеэкранов и на страницах газет.

— Если говорить о деятельности фонда — пожалуйста, можно бесконечно. Почему — это даже не обсуждаемая причина.

— Собственно, как с соучредителем фонда с вами чаще всего и общается пресса в последние годы. Вас, большую актрису, не обижает, что очередной журналист, скорее всего, будет говорить о благотворительности, а не, скажем, о новой премьере в «Гоголь-центре» «Мандельштам. Век-волкодав» или проекте с ГСО РТ — оратории «Жанна д’Арк на костре»?

— Если вы будете задавать интересные вопросы, глубокие, я с удовольствием порассуждаю о новой премьере. Но в основном они поверхностные, скучные, неинтересные, а часто и унизительные для меня как для актрисы и вообще для всей команды, которая работает над тем или иным проектом. Потому что для журналиста зачастую интервью имеет смысл только в поверхностном разделе новостей. Если уж говорить о том, что делают режиссеры, артисты, дирижеры, тогда будьте в теме. Если вы не в теме, то давайте не будем тратить время. У меня такая позиция.

 «БЫЛА БЫ МОЯ ВОЛЯ, Я БЫ С УТРА ДО НОЧИ ТОЛЬКО ТАК С ОРКЕСТРОМ И ЧИТАЛА…»

— Насколько ваша нынешняя работа с оркестром Александра Сладковского отличается от прошлогодних лирических сцен «Евгения Онегина» Пушкина-Чайковского?

— Этот проект намного сложнее, чем «Евгений Онегин», потому что это музыкальная оратория, то есть это специально написанная Онеггером музыка для оркестра, хора, оперных солистов и драматических актеров. Жанр, в котором работают драматические актеры, называется мелодекламирование.

— А насколько вам близка сама героиня?

— Мне было лет 12, я жила в Казани и совершенно бредила Жанной д’Арк. Все, что можно было прочитать в нашей Ленинской библиотеке, я прочитала. И когда поступала в Московскую академию театрального искусства, после экзаменов свободное время проводила в московской библиотеке. Так как не было интернета, я искала там интересные материалы.

У меня была карта всех походов, я знала, где она родилась, куда она потом пошла, где она встретилась с королем и так далее, и так далее, дойдя до Руана. Целая географическая карта, огромная. Две тетрадки с перерисованным всем, что было в книгах, что было на колпаке, в котором ее сжигали, эти белые лилии — герб, когда она получила приставку д’Арк. Это моя казанская молодость (улыбается).

— И как результаты вашего собственного исследования соотносятся с каноническим образом Орлеанской девы?

— Они настолько разные, столько разных предположений и легенд. Мы даже хотели в «Современнике» делать спектакль про Жанну д’Арк в своем видении, но что-то у нас не сложилось. Во Франции ходила легенда, что люди ждали, когда появится дева, которая спасет Францию. Можно на все это посмотреть как на подставную историю: отчаявшаяся французская власть пыталась таким образом создать некий миф, не предупредив бедную девочку, вовлекая в эту историю и пожертвовав ею в итоге…

— Но не хотелось бы верить в эту версию?

— Не знаю. Она тоже достаточно убедительная и имеет место быть. Такая французская Зоя Космодемьянская… В ее чистоте и в ее порыве никто не сомневается. Но ведь мы можем предположить, что этой чистотой кто-то мог удобно воспользоваться.

— Вы интересовались историей постановок «Жанны д’Арк на костре»?

— Да, я прочитала все, что есть, посмотрела.

— В разное время в постановках этого произведения участвовали Ида Рубинштейн, Ингрид Бергман. Марион Котийяр. Не страшно ли вам было участвовать в проекте?

— Так как все-таки это формат музыкально-литературной композиции, то он подразумевает предельную актерскую скромность, потому что мы работаем с музыкантами и в первую очередь это, конечно же, для любителей музыки. Поэтому я как актриса должна встроиться в партитуру. Поэтому у меня нет здесь никакого испуга. Тема во мне глубоко, я за нее отвечаю.

— А это не болезненно — так подавлять свое актерского эго? Вспоминаю того же «Евгения Онегина» в исполнении ГСО РТ и Чулпан Хаматову, которая на краешке сцены ГБКЗ имени Сайдашева читает Пушкина…

— …Это самое любимое, что может быть. Была бы моя воля, я бы с утра до ночи только так с оркестром и читала. Я очень это люблю.

«МЕНЯ ОЧЕНЬ СВЯЗЫВАЕТ С КАЗАНЬЮ ФОНД ИМЕНИ АНЖЕЛЫ ВАВИЛОВОЙ»

— Благодаря репетициям с оркестром Сладковского вы выбрались на несколько дней в родную Казань, которую всегда называете любимым городом детства. А она сохранилась, Казань вашего детства?

— Нет. Я долго страдала по этому поводу, но сейчас уже понимаю, что, наверное, так везде. Очень сложно и дорого сохранить город в том виде, в котором мне бы хотелось его видеть. Чтобы я гуляла по тем же улицам, по которым гуляла в детстве, учитывая, что родилась и выросла в центре, и очень любила прогуливать школу, гуляя именно по старому городу.

Но время идет, и я перестала по этому поводу расстраиваться. Потому что здесь живу не я, здесь живут другие люди, и уже для следующих поколений этот город будет каким-то другим, но все-таки прекрасным. Его любят, это чувствуется. Его любит власть, его любят горожане, мои коллеги, которые приезжают сюда из Москвы и говорят, какой у меня красивый город. Это не город моего детства, но это мой город, и я совершенно успокоилась и примирилась с этим знанием, что дети, которые растут сейчас в Казани, растут в красивом городе. Да, он без булыжных мостовых, без домов в стиле модерн, но он красивый.

— А есть какие-то любимые места в городе, которые вы и мы все потеряли?

— Например, дорога, которая строилась к Универсиаде. Это те места, которые я потеряла. Или подъем к Шамовской больнице, к театральному училищу, Лядской садик — это все сейчас выглядит по-другому. Но, повторюсь, я не хочу ворчать по этому поводу. Это есть в моей памяти и навсегда там останется.

— Что сейчас вас связывает с Казанью кроме родных и близких? Может, крупные татарстанские компании помогают вашему фонду? Или есть какие-то идеи творческих проектов? Например, летом во время больших гастролей «Современника» у вас была встреча с мэром Казани Ильсуром Метшиным.

— Меня очень связывает с Казанью фонд имени Анжелы Вавиловой. Когда мне начинают из разных фондов по всей стране ныть и жаловаться, что у них нет медийных лиц и поэтому у них там ничего нет… Я все время привожу в пример Владимира Владимировича Вавилова, который своей неуемной энергией, верой, здоровьем, временем создал уникальный фонд, достойный, потрясающий, замечательный и прекрасно работающий.

Меня, конечно, связывает с городом Вадим Валентинович Кешнер, мой учитель в казанском театральном училище. Несколько подруг детства. И, конечно, театральные проекты. Наконец-то, впервые почти за 20 лет, сколько я уже работаю в этом театре, я приехала в Казань с «Современником». Я очень счастлива и очень этому рада. И к тому же, к этому времени «созрел» мой младший брат, который во время казанских гастролей играл главную роль (Шамиль Хаматов играл Чацкого в спектакле «Горе от ума» Римаса Туминаса — прим, ред.). Мы вдвоем приехали на родину, это страшно приятно. И этих гастролей не случилось бы, если бы не поддержка мэрии и лично мэра.

Есть еще один проект, но я не знаю, состоится он или нет. Телеканал «Россия» купил права на экранизацию романа Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Как выяснилось, мы с Гузель учились в одной школе №4. Она на несколько лет младше. Это, конечно, было изумительным открытием. И если этот проект состоится, то город предложил свою помощь в проведении съемок в Казани.

— Вы будете играть главную роль в этом сериале?

— Буду ли я играть главную роль… Это тонкая материя. Выбирать будет режиссер.

— Но вы не участвуете в этом проекте, скажем, как продюсер?

— Нет.

— И при этом являетесь одним из его вдохновителей?

— Может быть, в какой-то степени. Генеральный директор канала «Россия-1» Антон Златопольский сказал, что пока все достаточно медленно движется, потому что для них это важный проект, они не хотят его делать абы как. Поэтому им нужны хороший режиссер, хороший оператор, хороший сценарий. Сейчас пишется сценарий, и он должен быть достоин романа.

«ТЫ НИКУДА НЕ ДЕНЕШЬ НИ КРОВЬ, НИ ВОСПИТАНИЕ»

— Весной вы вместе с Гузель Яхиной участвовали в питерских «Открытых диалогах», тогда еще в библиотеке имени Маяковского. И тогда ведущего, да и вас тоже, удивили слова Яхиной о том, что именно в Татарстане «Зулейху» многие приняли в штыки, причем именно местная национально ориентированная творческая интеллигенция. И в чем-то главная героиня романа и ее судьба, очень условно, конечно, не с такой степенью жесткости и лишений, но похожа на вашу судьбу. В том смысле, что из патриархальной семьи человек выходит куда-то в новый мир, в новое измерение, где татарское уже присутствует минимально. И это подается как достижение, как жизненный успех. Многим здесь не нравится такая трактовка.

— Очень жаль, если это так…

Потому что ты никуда не денешь ни кровь, ни воспитание. Никуда не денешь. Как бы ты ни пытался жить в другом городе, в другой стране, в других языках даже. В молодости ты этого не слышишь, а потом со временем очень начинаешь это чувствовать, начинаешь по этому тосковать. Потому что в этом было какое-то такое ощущение бесконечности. В твоей бабушке, которая пьет чай. У меня в семье не говорили по-татарски и не было культуры татарской, очень редко слушал дедушка татарскую музыку. Но при этом все равно сквозь кожу проникали какие-то детали и нюансы, какая-то такая инородность, которую я потом стала чувствовать, уже переехав в Москву.

Для меня было непонятно, как это люди вместе не завтракают. Или как приходят родственники, а все вместе не садятся за стол. Я долго не могла это проанализировать и понять, что это просто другая культура. Как можно выйти из-за стола, когда тут сидят твои старшие: бабушка, дедушка, тетя, дядя. Как можно просто встать и уйти разговаривать с кем-то по телефону. Я понимала, что мне дискомфортно, но долго не могла вычленить, с чем это связано. На самом деле это связано с понятием тех фундаментов, которые были здесь у меня в семье, при том что она совершенно, казалось бы, абсолютно нормальная, среднестатистическая семья инженеров в Советском Союзе.

— А сейчас в вашей повседневной московской жизни часто приходится вспоминать, что вы татарка и из Казани? Может, столичные бизнесмены просят вас познакомить с Рустамом Миннихановым?

— Меня не просят, потому что знают, что бесполезно. Я думаю, что они просто боятся реакции, которая может последовать. Это очевидно, и все об этом знают. Были такие попытки в самом начале работы фонда, когда, якобы помогая детям, пытались делать свои дела. С нашим фондом это невозможно. Либо вы детям помогаете, либо свои дела делаете.

Хотя я живу в Москве и люблю уже Москву, и трепетно к ней отношусь… Я за это время прожила и в ней, и в Берлине, и немножко в Лондоне, и даже там я всегда помнила, что родилась в Казани. Тем более у меня творческая профессия, я все время ныряю в разные времена. То в сегодняшнем времени, то я репетирую сцену, которая произошла 50 лет назад, то 200. Я все время в каких-то разных пространствах нахожусь. Если репетирую спектакль про Нью-Йорк, значит, 80 процентов моего сознания, даже если нахожусь дома, оно все равно где в Нью-Йорке, где-то в 1960-х. Да, у меня есть ощущение родины, безусловно. Я умираю, когда проезжаю Волгу. Я сейчас летела в Казань вечерним рейсом, и самолет как-то так завернул, что вдалеке показалась Волга. И я заплакала, и я не знаю почему. Просто увидела в иллюминатор кусок Волги. Я не знаю, почему плачу, когда проезжаю на поезде после Зеленодольска, через мост над Волгой. Наверное, потому что это моя родина, мое детство и, наверное, потому что это я. Казань — такое красивое название.

— Казань в культурной жизни России присутствует?

— Сладковский, оркестр. Казанский ТЮЗ когда-то получил «Золотую маску». Не могу назвать что-то еще, может быть, я не слежу, конечно… Наверняка много и других культурных, спортивных достижений…

— В последнее время здесь благодаря фонду «Живой город» развивается лабораторная жизнь — в Казани, в Свияжске. Ваш коллега по Театру наций Роман Должанский тут частый гость. Из режисеров здесь работали Роман Феодори, у которого вы играли в «Укрощении строптивой», а также Дмитрий Волкострелов…

— Да? Здорово. Просто я помню тот нонсенс, который произошел с фестивалем современного искусства «Территория», когда мы хотели сделать этот фестиваль в Казани. И нам это не очень удалось… Потому что достаточно консервативно было настроено казанское интеллигентное общество. И нас во всем обвинили и даже наговорили лишнего и про меня, и про остальных… Но никто не обиделся, потому что мы привыкли к такой реакции на современное искусство.

«ТЫ МОЖЕШЬ БЫТЬ СКОЛЬКО УГОДНО ПРАВ, ГРЫЗТЬ БАТАРЕЮ, НО ЕСЛИ ТЫ НЕ СМОГ УБЕДИТЬ РЕЖИССЕРА…»

— И сейчас, кажется, вы решили себя попробовать и в качестве театростроителя? Галина Борисовна Волчек назначила вас заместителем худрука «Современника».

— Я, честно говоря, не читала ее интервью и была удивлена, что Галина Борисовна вообще его дала.

«Современник» сейчас находится в тяжелой ситуации. Потому что мы лишились дома, два года не могли начать ремонт. Я никого не хочу в этом обвинять, это и кризис сказался, и то, что рубль упал. Это сложная ситуация, спасибо Москве за то, что нас безвозмездно пустили во Дворец на Яузе. Но все равно это не Чистые пруды, это другая площадка, она далека от центра, и туда нужно уговаривать прийти зрителя. В общем, проблематичная ситуация. Мы делаем ремонт параллельно. Я просто подумала: если у театра такая сложная ситуация, может быть, я смогу быть полезной.

Наш фонд «Подари жизнь» вместе с врачами принимал непосредственное участие в создании центра имени Димы Рогачева в Москве. Мы помогали врачам продвигать эту стройку, стучались во все двери, у нас получилось, и в итоге государство построило клинику, а фонд оснастил ее самым современным оборудованием. Сейчас наш фонд строит пансионат для детей, которые проходят амбулаторное лечение, чтобы стационарные места в московских клиниках освобождались для других детей из регионов. Мы вместе с фондом «Вера» строим детский хоспис, частично вместе с фондом «Линия жизни». Я подумала, раз такая сложная ситуация в нашем театре, может быть, мои наработки и знания будут полезны.

— То есть это не означает, что вы решили попробовать себя в качестве одного из руководителей знаменитого театра, определять репертуарную политику и так далее?

— Это означает, что моя совесть не смогла смириться с тем, что театр находится в сложной ситуации, а я все время делаю вид, что моя хата с краю, я ничего не знаю, до свидания. Я просто не имела на это никакого права.

— Ваш театральный дом — это по-прежнему «Современник»? Вы ведь много играете в Театре наций, теперь и в «Гоголь-центре»?

— У меня нет такого понятия, как «театральный дом» вообще. «Современник» — это родина, куда я пришла, будучи еще совсем молодой актрисой. Театр, который рискнул, поверив в меня, театр, который подарил мне шикарные роли

Я очень люблю Театр наций, очень люблю Женю Миронова. Там совершенно другая ситуация, там, к счастью, нет труппы. Я считаю это здоровой, полезной для всех артистов ситуацией, когда ты, понимая, что каким-то образом начинаешь простаивать в своем театре, можешь всегда поддерживать себя в форме и иметь возможность работать с новыми режиссерами, чьи видения не всегда совпадают с видением Галины Борисовны. Но мне хочется пробовать и рисковать. Я считаю, что это очень полезная, здоровая для любого артиста ситуация, когда он бросает себя в разные жанры, в разные театры, в разные эксперименты…

— Легко переключаться от традиционной по форме постановки «Двое на качелях» до экспериментального спектакля «Мандельштам» Антона Адасинского?

— Да. Потому что за счет того, что я все-таки стараюсь себя ломать постоянно, у меня не было проблем ни с Антоном, ни с ребятами из «Гоголь-центра». Мы сразу нашли общий язык. Может быть, у Антона были со мной проблемы (смеется). Ему пришлось открывать какие-то другие двери, которые, может быть, никогда в жизни он не открывал.

— Актерские неудачи у вас еще случаются?

— Конечно. Я считаю, что они обязаны быть. Любые неудачи, да, конечно, они тяжело переживаются, но они все равно и есть движение. Как только все становится хорошо, тебя хвалят и облизывают, вот тут-то и начинается профессиональная смерть.

— Обычно это ваша вина, проблема в режиссере, в отношениях режиссера и актеров, проблемах в актерском ансамбле?

— Конечно, хотелось бы ответить, что да это проблема режиссера. Но на самом деле так не бывает. Это совокупность всех вин, всех виноватых в целом. Если ты не можешь убедить режиссера, значит, тебе не хватает твоих убедительных выражений и доказательств. Ты считаешь, что это так, но тебя не слышат. Ты можешь быть сколько угодно прав, грызть батарею, но если ты не смог убедить режиссера, значит, ты не смог этого сделать. Если ты не сходишься с партнером, ты не можешь постоянно валить на него, это тоже твоя вина в какой-то степени.

— Смотрел фильм «Инородное тело» Кшиштофа Занусси, выдающийся мастер. Но я так не понял, что же там делала Чулпан Хаматова. Такая шаблонная роль, просто режиссеру нужна была актриса из России, чтобы сыграть русскую героиню. Вы согласны?

— Да, абсолютно. Я же не могла отказать Кшиштофу Занусси (смеется). Я думала, что там можно было бы что-то успеть, но… Это кино, это совершенно другие темпы.

— Вообще в западное кино вас часто приглашают не как Чулпан Хаматову, а как российскую актрису, к примеру, владеющую немецким языком?

— Часто. Я очень часто иду на это, соглашаюсь для того, чтобы посмотреть, как работает западная группа, чтобы поработать на иностранном языке, потому что он забывается, когда ты долго на нем не работаешь. Поэтому да, я иногда понимаю, что это не про творчество, это про поддержание какой-то языковой формы, интереса. Я люблю смотреть, что появилось нового в кинотехнике, и просто посмотреть, чем дышат и живут польские или немецкие артисты, например.

«МОЖЕТ БЫТЬ, ДЛЯ БОРЬБЫ С КОРРУПЦИЕЙ ЕГЭ — ЭТО ХОРОШО, НО ДЛЯ ОБРАЗОВАНИЯ МОИХ ДЕТЕЙ ТОЧНО ПЛОХО»

— Правда ли, что президент России лично предлагал стать вам детским омбудсменом?

— Да, правда.

— Вы сразу поняли, что это не ваше, или долго думали перед тем, как отказать Владимиру Путину?

— Я долго думала, я очень серьезно к этому отнеслась. Но поняла, что не могу поднять эту штангу. Мне было стыдно это признать. Я привыкла делать сильный замах, не глядя, какой получится удар. Но в этом случае поняла, что слишком большая ответственность, и я не подниму этот вес.

— То есть это был даже не вопрос отсутствия времени, а вопрос эмоциональной оценки?

— Я была абсолютно готова бросить профессию и окунуться в это с головой, попробовать…

— Просто кажется, что более подходящей кандидатуры на эту роль сложно найти, а ведь авторитет этого важного института, к сожалению, очень низок в обществе.

— 10 дней я не спала, встречалась с очень многими людьми, очень серьезно анализировала… Наверное, это сильнейший удар по моему самолюбию, но я должна была признаться сама себе в первую очередь, что не смогу делать это хорошо.

— Но вы согласны, что ребенок в России недостаточно защищен?

— Как любой другой гражданин, конечно.

— В одном интервью вы сказали, что если бы стали президентом, то первым делом занялись бы реформой образования. С чего бы начали? Вы год назад говорили, что, например, «Евгения Онегина» рано еще изучать в школе.

— На мой взгляд, это рано. Когда я проходила «Евгения Онегина» в школе, у меня была гениальная учительница по литературе Рэма Вениаминовна Вайсенберг, которая свернула мне голову на всю последующую жизнь любовью к литературе… Она вскрывала стихотворения. Она находила красоту в поэзии. Она вообще показала нам, что такое поэзия. Не просто сюжет романа «Евгений Онегин», где кто-то кого-то когда-то любил, а потом обидел. Она показала, что значит в литературе слово, каким оно может быть вкусным и может звучать как музыка.

Без образования нет страны, без образованных людей нет страны. Без людей, которые умеют сами думать, сами принимать решение, сами мыслить.

— Как я понимаю, вы противница ЕГЭ?

— Может быть, ЕГЭ и не так страшно. Но у меня один знакомый мальчик сдавал ЕГЭ по литературе в этом году. Я отвечала на вопросы вместе с ним. Ну это не имеет к литературе никакого отношения. Это такая зубрежка. Старшая дочь в девятом классе. Весь девятый класс посвящен непонятно чему. Так же как 11-й класс будет посвящен подготовке к ЕГЭ. То есть два года своей жизни мой ребенок потеряет на что? На зубрежку?

Я училась в совершенно другом формате. У меня в школе был гениальный учитель по математике Васильев Александр Николаевич, который говорил: «Вы зачем формулы учите наизусть, вы что, с ума сошли? Не смейте учить формулы наизусть, всем шпаргалки. Вы должны эту формулу доказать, если понадобится. Но учить наизусть — это такая пошлость». Видимо я совершенно иначе понимаю образование

— Есть простое объяснение тому, зачем нужен ЕГЭ: он снижает уровень коррупции при поступлении в вузы, которая в какой-то момент приобрела колоссальный масштаб.

— Наверное, да. Я не в теме и не имею права это обсуждать. Может быть, для борьбы с коррупцией это хорошо, но для образования моих детей точно плохо.

«ОГЛЯДЫВАЕМСЯ ЛИ МЫ НА КАКУЮ-НИБУДЬ КОМИССИЮ ИЛИ НА ОБИЖЕННОГО ЗРИТЕЛЯ? НЕТ. ПРИХОДЯТ ЛИ ПИСЬМА И ПРОВЕРКИ? ДА»

— Возвращаясь к теме искусства, как бы вы оценили перспективы российского театра и кино? Многие рисуют мрачные картины, что скоро в театрах можно будет ставить только истории — реальные или вымышленные — про 28 панфиловцев. Дескать, даже если у Кирилла Серебренникова есть «Гоголь-центр», а у Андрей Могучего — БДТ, они испытывают колоссальное противодействие, им очень тяжело. Вы испытываете это на себе?

— Нет.

— Совсем?

— Оглядываемся ли мы на какую-нибудь комиссию или на обиженного зрителя? Нет. Приходят ли письма и проверки? Да. И я эти письма читала, от обиженных граждан.

— По поводу каких спектаклей?

— По поводу спектакля «Анархия» у нас в «Современнике». Волосы встают дыбом, конечно. Потому что в каждом письме настойчиво звучит просьба наказать виновных. Жалко времени и сил людей, которые вынуждены на эти письма отвечать вместо того, чтобы заниматься проблемами театра.

— К тому же «Гоголь-центру» со стороны «неравнодушных граждан» приковано пристальное внимание…

— В «Гоголь-центре» прекрасная труппа. Отличные, думающие молодые артисты, просто фантастические. Не вот эта сериальная пена, с которой приходится сталкиваться, или люди, пришедшие откуда-то из соцсетей играть главные роли в театр просто лишь потому, что их узнают зрители.

— Один казанский режиссер любит возмущаться: как это Кирилл Серебренников стал педагогом в театральном вузе, если не имеет даже режиссерского образования.

— (Смеется.) Я считаю, что многие студенты, которые учились у Серебренникова, стали отличными артистами. Это мой субьективный взгляд. Я наслаждалась репетициями с ними, их профессионализмом, готовностью, желанием, неравнодушием, искренностью.

— Тем не менее наша культурная элита в последнее время категорически разделилась на две группы: условных «ватников» и «пятую колонну». Многие обсуждают интервью, которое Дмитрий Быков взял у Андрея Кончаловского, как раз из этой серии.

— Я никогда не буду драться из-за вещей, которых я не понимаю. И это разделение я тоже не понимаю. Тем более когда оно проходит в едином срезе общества. Я от Димы Быкова тоже получила сильно в свое время и громко.

— За то, что появились в предвыборном ролике Владимира Путина?

— И за это тоже. Дима несколько раз по мне прошелся катком. Но это никогда не помешает мне уважать Дмитрия Быкова как человека и уважать его точку зрения. Счастье, что все люди разные. Проблема и того и другого лагеря в том, что ни тот ни другой лагерь не могут принимать людей такими, какие они есть, с их взглядами. Он другой — надо это просто принять.

— Это особенность именно нашей, в том числе, культурной элиты, не готовой принимать человека с другими взглядами?

— Мне кажется, да. По крайней мере я на Западе этого не замечала никогда. Там кровные враги могут спокойно шутить друг с другом, пожимать руки. Все время там присутствует уважение, да, это другой человек, другие взгляды, но почему бы ему не иметь их?

 

«БИЗНЕС Online».

 

Просмотров: 1835