«Президент Турции спрашивает: «У вас ханы есть сейчас в Татарстане?». Я говорю: «Есть — Минниханов»»

Как сделать из хадитакташевских ребят художников и почему Сююмбике заменили на Джалиля

— Рушан Галяфович, расскажите, что сделало вас художником? Возможно, дело в окружении — многие ваши родственники были творчески одаренными людьми? Или же дело в некой внутренней тяге: все-таки вы еще юнцом приняли четкое решение уйти из музыкальной школы именно в художественную…

— Один из наиболее значимых эпизодов в этом плане произошел в совсем юном возрасте, когда меня отдали в ясли. В те годы ведь как было: если в семье появлялся ребенок, то матери не давали 2—3 года, как сейчас, и надо было решать проблему. Плюс после войны была очень высокая рождаемость, стране надо было поднимать промышленность, и моя мама быстро вернулась на завод.

Это было великолепное время, знаете, мне там очень нравилось: хорошо кормили, игрушек было очень много, и там были карандаши и краски. Воспитательницы Марьям-апа и Сания-апа наблюдали, как рисуют дети, и, видимо, у меня получалось лучше всех. Они смотрели и говорили: «О, красиво — будешь художником». Я рисовал все, что видел, окружающий мир, все, что мне нравилось. После этого я учился в общеобразовательной школе и совмещал ее с музыкальной. Учился там 3 года по классу скрипки. Фортепиано, хор были обязательным дисциплинами. Потом я все-таки уговорил родителей, чтобы они дали мне возможность сдать экзамены и поступить в художественную школу № 1.

Затем последовала учеба в Казанском художественном училище, после которого меня хотели направить в Альметьевск, чтобы я там преподавал в художественном училище, но я никак не хотел из Казани уезжать, и направление немножко переиграли. Два учебных года я преподавал черчение и рисование в 13-й школе… Это здание и сейчас стоит — оно сплошь из дерева построено в 1930 году, двухэтажное, на улице Карима Тинчурина, 2.

Этот район такой, в общем, рабочий. Надо сказать, что было очень много талантливых детей среди, так скажем, хулиганистых ребят. Там была своя атмосфера, в отличие от центральной части города. Тем не менее я приучил их любить эти предметы. К рисованию ведь такое отношение было — поверхностное. Задания могли не делать, хулиганить на уроках. Тем не менее дисциплина была нормальная, и в дальнейшем многие учащиеся по этой профессии пошли, высшее образование получили. Один из них, Айрат Хамидуллин — сейчас преподаватель в Казанском художественном училище. Другой ученик закончил Высшее художественное училище им. В. Мухиной в Ленинграде и там остался, успешно выступает с выставками у себя дома и за границей. Так что я им дал направление на учебу.

— Вас как художника занимают проблемы культурно-исторической эволюции тюркского мира, вашу кисть называют мощным оружием в борьбе за историческую истину — откуда в вас эти стремления?

— Когда я учился в художественном училище на третьем курсе, к нам с лекциями приходил искусствовед, доктор наук, который также занимался археологическими раскопками — это Фуат Хасанович Валеев. Его дочь Гузель, кстати, пошла по его стопам. Именно он заинтересовал меня историей нашего края. Сами понимаете, что история народов, которые жили в Советском Союзе, особо не освещалась в советское время. А тем более татарского народа — к нему было негативное отношение. А он нам рассказал о том, что были мощные государства — Золотая Орда, Казанское ханство, про древних тюрков рассказывал, про наших предков, которые дошли до Рима, до Апеннинского полуострова.

Мой учитель говорил: наши крупные художники, если берут исторические темы, то это в основном революция, гражданская война, социальные конфликты, восстания… Пугачев, Степан Разин. В основном, такие темы были. Он говорил о том, что надо копать глубже в историю — у нас же, у татарского народа, есть своя неповторимая, уникальная история.

И к пятому курсу я решил сделать дипломную работу на тему Казанского ханства — прощание Сююмбике со своим ранее умершим мужем, ханом Сафа-Гиреем. Я уже эскизы сделал, комиссии его показал, они его утвердили. Холст натянул (формат еще приличный был: больше 2 метров в длину и 1,5 метра в высоту). Но чуть позже меня к себе вызвал директор училища и сообщил, что надо брать другую тему, а эту «пока рановато брать». К этому времени Мусе Джалилю посмертно дали Героя Советского Союза, и можно для дипломной работы взять эту тему. Я сделал дипломную работу, которая называлась «Пролог»: перед казнью героев ведут по узкому коридору — впереди Муса Джалиль, за ним его соратники — там и Курамшин, и писатель Абдулла Алиш. Сам момент казни я не стал изображать, а старался изобразить их психологическое состояние, их стойкость, мужество… В общем, защитил я этот диплом.

Донос за иллюстрацию книги и обвинение в кощунстве

— Можно ли сказать, что эта неудавшаяся картина о Сююмбике была расценена как провокация?

— Не то чтобы провокация… Это довольно деликатно было сделано: мол, не стоит ворошить историю.

— Вас вообще когда-нибудь обвиняли в провокации?

— Да, было кое-что на уровне полемики. Мы издали книгу «Освободительная война татарского народа», где описывалось множество таких моментов истории татарского народа, когда свершались несправедливости по отношению к нему. Татары лишились своего государства, им много мыкаться пришлось, много было издевательств, унижений. В издании также говорилось о насильственном крещении. Эта книга входила в серию «История татар», историк Нурулла Гариф ее написал. Наши татарстанские художники Ильдус Азимов, Мансур Рахимов, Загир Хакимов с воодушевлением участвовали в ее оформлении.

Так вот, в одной своей работе я показал момент во время битвы, когда брали Казань. Войска шли со знаменами на «басурман», и на их знаменах был изображен лик Христа. На иллюстрации знамя валялось на земле — передовой русский отряд погиб, и знамя, соответственно, упало рядом с воинами. Есть такой российский художник, выпускник Санкт-Петербургской академии художеств — Карл Винниг. В XIX веке он написал «Покорение Казани» — эта картина сейчас хранится в Русском Музее. На ней также изображено, как русские войска идут на штурм города со знаменем. На моей работе это знамя валяется рядом с убитыми. Кое-кто воспринял это, как кощунство. Много было упреков.

— Дальше упреков дело не зашло?

— Как же! Было написано письмо в прокуратуру, чтобы нас привлекли к ответственности за разжигание межнациональной вражды. Этот донос написал крещеный татарин. Он решил попиариться, себя показать. Потом ответная статья была в газете «Звезда Поволжья». Это было относительно недавно, в 2008—2009 годах.

«Очень татарские» товарные знаки и Сталин в образе хана

— Рушан Галяфович, вы неоднократно изображали ханов: ваши иллюстрации можно увидеть в изданиях «Булгарские ханы», «Ханы Золотой Орды», «Казанские ханы». Не так давно казанский художник Анвар Сайфутдинов тоже написал ханов, но изобразил их по-своему: в их образы он вписал современных татарстанских политиков. Как вы относитесь к такой идее?

— В «Фейсбуке» я видел три работы: Минниханова, Шаймиева и Мухаметшина. Ну, на мой взгляд, это немножко карикатурно сделано, смешно воспринимается. Это просто чудачество. На тему Путина, кстати, тоже делают много аналогичных работ. Ну пусть делают. Лишь бы это не оскорбляло наших стоящих у власти товарищей. Если Минниханову это нравится… Я думаю, он человек демократичный, с юмором отнесется к этому.

Кстати, когда я был в Турции на 15-м пленэре по программе ТЮРКСОЙ, я изобразил двух наших ханов. Во время пленэра тюркские художники изображали свое миропонимание, свою культуру, историю. Участие принимали представители Македонии, Боснии, из самой Турции, Казахстана, Башкирии, Узбекистана, Афганистана, Туркмении и так далее.

Конкретно я изобразил двух ханов — одного золотоордынского, другого казанского. У нас была итоговая выставка, которую посетил с членами правительства и президент Турецкой республики (тогда был Абдуллах Гюль). Он остановился около моих работ, посмотрел и вдруг спрашивает: «А у вас ханы есть сейчас в Татарстане?». Я говорю: «Есть — Минниханов». Он в ответ улыбнулся, мол, замечательно, и пошел дальше осматривать работы других художников.

Вообще, если говорить о ханах, то, конечно, это все те же современные правители, на аналогичном уровне, пусть даже избираемые. Генеральный секретарь — тот же самый хан был. Начиная с Ленина — он разве не ханом был? Да еще помахровее любого хана. А Сталин — тем более. Отец всех народов — это хан из ханов, да еще и с кавказским привкусом. Названия только разные: генеральный секретарь КПСС или президент…

— Помимо ханов среди ваших многочисленных работ можно встретить шамаили. Не могли бы вы рассказать, насколько тяжело работать над шамаилем. Возможно, перед началом работы вам приходилось специально настраиваться?

— У нас дома шамаиль был всегда. Я помню, он был написан на стекле, и к нему сзади крепилась чайная фольга… Работа с шамаилем у меня началась в 90-м году в журнале «Мирас». Советский Союз рухнул, начались религиозные послабления, период воинственного атеизма кончился, надо было народ просвещать в религиозном плане. У журнала «Мирас» на лицевой обложке мы начали изображать мусульманские праздники. У нас хороший коллектив собрался: там были знатоки, не только историки, литераторы, но и специалисты по исламу.

Позднее я сделал несколько шамаилей самостоятельно, на разные темы. Мне помогал художник, каллиграф, заслуженный деятель искусств РТ Наджип Наккаш, который буквально в прошлом году получил премию им. Г. Тукая. Вот он сделал действительно много шамаилей.

Существуют тысячи видов шрифтов, каждое поколение вырабатывает свой стиль. Когда я был в Северной Африке, я купил альбом шамаилей, причем все они были на тему «бисмилляхи рахмани рахим», и все написаны разными шрифтами, начиная с VII века. Первые надписи были сделаны куфическим шрифтом. В рисунке шрифта вертикальные и горизонтальные линии без плавных переходов, вписанные в квадрат или прямоугольник.

Вообще, человек, который пишет, рисует шамаили, делает это от чистого сердца. Он верующий, он никак не может работать небрежно. Творец должен показать всю красоту и величие Аллаха.

— Переместимся из области духовной в материальный мир: Рушан Галяфович, помимо прочего вы рисовали товарные знаки. Какие предприятия и товары носили и продолжают носить созданные вами логотипы?

— В советское время я работал в проектном бюро местной промышленности. Местная промышленность — это маленькие предприятия по всему Татарстану: деревообрабатывающие, кожевенные, фабрика сувениров еще была и так далее. Правда, после того, как Советский Союз рухнул, они прекратили свое существование. Их по дешевке скупили так называемые новые русские и, ничего не вкладывая, развалили их. Так вот, каждое предприятие должно было иметь товарный знак — такое существовало положение. Был даже своеобразный конкурс, логотип должны были утвердить в комитете по изобретениям и открытиям в Москве, и он должен был быть своеобразным и уникальным.

На фабрике сувениров я разрабатывал сами сувениры, а если говорить про товарные знаки, то больше 20 из них было утверждено. Насколько я знаю, «Казанский комбинат надомников» до сих пор носит мой товарный знак. Также я сделал логотип для Татарского книжного издательства в свое время, он долго существовал, но потом решили сделать новый. Вообще, товарные знаки у меня очень татарские получались — я опирался на татарские традиции. В 1992 году сделал эмблему «Всемирного конгресса татар». В 1997 и 2002 годы сделал новые варианты.

«Неплохо было бы снести новые дома в центре, но нет, они будут торчать…»

— В вашем творчестве можно встретить образы старой Казани наряду с образом современного города, связанного с историческим прошлым. Хотелось бы узнать ваше отношение к современному облику Казани. Вам нравится то, что сделали с центром?

— Эта тема для меня такая… Я ведь вырос в центре, в Татарской слободе. В 90-е годы там настоящий погром устроили. Эта программа по переселению из ветхого жилья… Безусловно, у нее есть хорошие качества — благодаря этой программе из многих домов людей начали выселять, особенно на нашей улице, дали новые квартиры, хорошие условия. В то же время старые дома опустели. Их начали заселять бомжи, которые с наступлением холодов жгли костры. Эти люди живут одним днем — им все равно, и они разводили огонь прямо на полу. Даже если они перестраховывались железными листами, ставили кирпичи, дома все равно горели, как факелы. Затем образовывался пустырь, на месте которого строились многоэтажки, и облик города менялся не в лучшую сторону.

В свое время слобода была двухэтажной, в советское время там вытянулись одноэтажные дома (чуть ли не целый квартал), которые потом быстренько снесли, а на их месте построили пятиэтажки. У всех домов еще мансарды есть, дурацкие крыши со скосом. Эти дома с башнями торчат, как чужеродный элемент. Конечно, неплохо было бы их снести, довести хотя бы до двух этажей. Теперь уж их не снесут, так они и простоят еще лет 100. Вот такое у меня отношение к новой архитектуре.

У нас есть такие деятели, которые одной рукой подписывали документы на снос хороших домов, не знаю, по какому принципу, а теперь они уже за сохранение памятников архитектуры. Люди, которые сидят в главном архитектурном управлении. Теперь они на коне. Или им взятки тогда давали мощные, чтобы они подписали документы на снос архитектурных памятников, или что-то еще…

— Рушан Галяфович, напоследок хотелось бы попросить вас поразмышлять о будущем национального искусства в Татарстане. Утратим ли мы его в погоне за новыми трендами?

— Если ты живешь в своей стране, ты должен отражать свою культуру в творчестве. Это волей-неволей получается. Даже когда я выезжаю за рубеж с выставками, я стараюсь показывать свою культуру, свою историю. Это находит отклик у зрителя. Они говорят о том, какая у нас богатая культура, история татарского народа. Зачем мы будем обезьянничать и подражать Западу? У них своя культура.

Если затронуть, к примеру, музыкальное искусство, то напомню, что наша соотечественница София Губайдуллина неоднократно говорила о том, что в любом виде искусства художник должен опираться на свои этнические корни. Если этого нет, то это мертвая музыка.

Я воспринимаю ее музыку несколько космополитичной, хоть она и говорит, что питается от воздуха, от земли, от растений, тем не менее она считает, что у нее этническая музыка.

Татарские корни должны быть. И то же самое в изобразительном искусстве: если художник не показывает свое миропонимание, то какой в этом смысл? Волей-неволей я сам изображаю то, что я впитал с молоком матери, от родной земли.

Могу точно сказать, что понимание позиции той же Софии Губайдулиной среди татарстанских художников, в том числе среди молодого поколения, есть. И это самое главное. Своя этническая основа и в современном искусстве, несомненно, должна быть.

Русско-японская война, визит московского комиссара и вынужденный побег в Казань

— Рушан Галяфович, ни для кого не секрет, что род Шамсутдиновых дал много известных личностей Татарстану. Хочу попросить вас поближе познакомить нашего читателя с историей ваших предков.

— Родственники по отцовской линии — выходцы из крестьян Апастовского края — дед Гайнутдин Шамсутдинов и бабушка Бадрижамал, которые поженились в конце XIX века и покинули это место. У них были братья, сестры, все они отправились на Урал, в город Надеждинск, чтобы начать новую жизнь. Сейчас этот город носит название Серов, в честь героя СССР, знаменитого летчика-испытателя, погибшего в 1940 году. В этом уральском городе, на разных металлургических заводах, дед работал рабочим. Одновременно занимался разведением лошадей для поставки на эти заводы. Тогда ведь не было тракторов, автомобилей — все проблемы с перевозом решались за счет тяговой силы.

— А его супруга чем занималась в это время?

— Как обычно: рожала детей, занималась домашним хозяйством. К слову, родила она 10 детей, но выжили из них только шестеро, среди них был мой отец. Условия такие были, медицина не та… Все-таки царское время.

Наступил 1905 год. Мой дед Гайнутдин воевал на русско-японской войне, а бабушка, даже когда он был на фронте, ездила к нему. Тогда уже железная дорога была. Во время русско-японской войны, дед опять же смотрел за лошадьми, чтобы животные были в порядке, здоровые, чтобы были вовремя подкованы. Да-да, за этим следили не только кавалеристы — был специальный человек. Мой дед разводил лошадей и после окончания войны, благо условия позволяли.

На удивление, с приходом советской власти мою семью не трогали. Более того, они стали довольно зажиточными и смогли позволить себе построить большой двухэтажный дом. 48 окон — представляете? Этот дом арендовали несколько человек, в том числе фотограф Ногель — все фотографии той эпохи были сделаны им. А еще был один немец-мороженщик, который тоже у них арендовал помещение, поэтому в доме находилось еще и кафе.

В один прекрасный момент, в 1921 году в город прибыл московский комиссар с мандатом Ленина, который объявил, что пришло время восстанавливать металлургические заводы, пришедшие в негодность за время Гражданской войны. Мой дед со своими братьями отправился в казахские степи, он сам выбирал лошадей — а их нужны были тысячи, чтобы наладить тягловую службу на этих заводах.

Но потом, в начале 30-х годов, на них уже начали «наезжать» — слишком, мол, богатые. Плюс, на носу — коллективизация… В этот момент было принято решение уехать в Казань, продать этот огромный дом с землей. К слову, нашелся новый покупатель, который заплатил только половину оговоренной суммы. К счастью, этого хватило, чтобы из множества домов они выбрали тот, что был в два раза меньше и находился на улице Захарьевской (Каюма Насыри). Этот дом (1856 года постройки) принадлежал мулле Исанбаеву, который служил при Апанаевской мечети. К слову, здание и сейчас живо и здравствует, и я в этом доме живу и работаю.

Донос на «чуждые элементы» и скрипки по образцу Страдивари

— Почему выбрали именно Казань? Решение было продиктовано желанием вернуться на родину?

— Ну, знаете, это же своя нация, близость к корням. Именно в этот период, в 30-е годы, усилилось давление на религию, начали сносить церкви, мечети…

— Как развивалась история после переезда?

— Один из братьев моего отца как раз закончил военное училище по специальности «связист», а вот остальным туговато пришлось — они поступили на рабфак (рабочий факультет) учиться, но их оттуда отчислили. Как это получилось? Из Надеждинска пришло письмо-донос от дочери приказчика, что в советском учреждении не должны учиться некие «чуждые элементы». И моего отца, его брата и сестру выгнали из учебного заведения. В дальнейшем состоялся суд, на котором выяснилось, что мой дед был сыном батрака, который работал на немецкого помещика в Апастовском крае, и благодаря этому их восстановили — все-таки советская власть следила, чтобы самым бедным крестьянам и рабочим были открыты все пути для учебы.

А у этой дочери приказчика судьба сложилась плохо, потому что, как говорят, не рой другому яму — сам туда попадешь: много раз замужем была — один муж повесился, другой спился, третьего арестовали и расстреляли. Эта дочь приказчика играла вместе с моим отцом в детстве. Он мало говорил на эту тему — по характеру молчун был.

Перед войной, в тридцатые годы, мой отец поступил в автодорожный техникум и дальше пошел по этой профессии: работал инженером на автотранспортных предприятиях, был начальником автоколонны, работал главным инженером автотранспортного управления — все было связано с этим, вплоть до самой пенсии. Его брат Исмай в это же время учился в музыкальном училище. Дело в том, что наша бабушка, Бадрижамал, сама на многих инструментах играла: на скрипке, на гармони, кубызе…

— Она сама этому научилась?

— У нее был природный дар, она сама освоила инструменты еще в детстве, будучи деревенской девушкой, крестьянкой. И все дети у нее росли на фоне этой музыки, поэтому все они умели играть на музыкальных инструментах. Профессиональное образование получил только Исмай, но тем не менее на скрипке, домре, фортепиано другие играли очень хорошо: и мой отец, и дядя. У них были свои скрипки очень хорошего качества (сделанные по технологии Амати). Они и сейчас сохранились: темно-коричневого цвета, и звук у них качественный. Немецкие скрипки, сделанные на совесть еще в XIX веке.

Немецкие блиндажи из русской березы, медаль «За отвагу» и родство с Каюмом Насыри

— А в военные годы как складывалась судьба?

— Наступил июнь 1941 года, и первым на фронт уехал самый старший, Басыр, он всю войну был связистом, участвовал в боевых действиях, был контужен и его комиссовали. Закончил войну в звании капитана. Про эти годы он много не рассказывал. Говорил лишь то, что война — страшная штука, ужасная. Моему дяде Исмаю в первый годы войны пришлось очень тяжко: он оказался на ленинградском фронте. В страшные морозы 1941 года в окопе отморозил пальцы на ногах, которые ему ампутировали в госпитале…

Вот что он мне рассказывал: «Мы в окопах находились месяцами: никаких бань, по колено в воде. Представляешь, из подмышек доставали вшей, бросали в костер, и они трещали». Вот настолько солдаты были в запущенном состоянии. В отличие от наших, немецкие окопы, блиндажи были чудом архитектуры. Немцы очень любили березу нашу — это настолько твердое дерево, что даже если снаряд попадет, то блиндаж еще может сохраниться, и те, кто внутри, тоже могут сохранить свою жизнь. Сверху в несколько скатов еще земля. Так что это было хорошее укрепление. Дядя говорил: «Когда мы штурмом брали их окопы, блиндажи, то там был порядок. На столике бутерброды, кофе горячий. Наши блиндажи, окопы страшные и загаженные: тут же туалет, тут же мы и спим — в общем, российская безалаберность и разгильдяйство».

Потом, после госпиталя, Исмаю посчастливилось встретить земляка, комиссара, который занимался распределением солдат. Он помог ему получить санитарную машину. Он, говорит, я обращаюсь к нему на татарском: «Ради Аллаха, я шофер, дайте мне машину». В 1943 году случился эпизод, за который его потом наградили солдатской медалью «За отвагу». Вот, как он рассказывал:

«Сталинградский фронт, степь, с передовой в госпиталь едет полная машина с раненными. Тут в небе появился немецкий самолет «Юнкерс». Увидел санитарную машину с большим красным крестом на крыше и начинает атаку. Дядя резко затормозил, и бомба упала перед автомобилем. Самолет сделал следующий круг (скорость у него где-то километров 200—300), на сей раз я, говорит, скорость сбавил и начал ехать тихо-тихо, начинает бомбу бросать — я раз, и скорость прибавил; бомба взорвалась позади машины. Самолет пошел на третий круг. Ладно, говорит, была трофейная маскировочная сетка, которую я на ходу достал из под сиденья и мы быстро ее растянули и укрылись. Самолет потерял нас из виду. Покружился, покружился некоторое время и улетел».

Затем наступило мирное время. Когда мы подрастали, все мы учились в музыкальной школе по классу скрипка. Брат Инар и сестра Фарида потом поступили в педагогический институт на музыкальный факультет. Юран окончил Казанскую консерваторию.

— Еще один вопрос по поводу вашей родословной: действительно ли она переплетается с родом Каюма Насыри?

— Да, но уже по материнской линии Сагитовых. Был такой Сагит Мурза, военачальник, известный еще с XV века, со времен Казанского ханства, его историки хорошо знают, полководец, все битвы выигрывал. И по этой линии где-то через 14 поколений я родился.

У моего прапрадеда Сагит бин Ахмета аш-Шырданы (1741 — 1831) была дочь Фазиля, которая вышла замуж за имама-хатипа Абду Насыра (1797 — 1872), и родился Каюм Насыри (1825 — 1902). Мой прадед Мухаммед-Йусуф Сагитов (1830 — 1908), они были с Каюм Насыри двоюродными братьями.

У нас была общая коллективная фотография с Каюмом Насыри, но она не сохранилась. Художник Байназар Альменов сделал его портрет по описанию человека, который тесно общался с Каюмом Насыри. К слову, это изображение сейчас везде растиражировано. И если мы сравним Мухаммед-Йусуфа Сагитова и Каюма Насыри, то это будет одно и то же лицо. Скулы немного выдаются, у подбородка лицо узкое, щеки втянутые, глаза без эпикантусов, и уши у них одинаковой формы. В общем, если в целом смотреть, то можно сказать, что это практически один и тот же человек.

«Реальное время».

Просмотров: 1056